Кашалоты выдирали из темных глубин гигантских кальмаров, голубые киты пластинами в непомерном рту отцеживали планктон. Как и у Ясеня земного, у морского Древа в кроне селились всевозможные создания. Морские выдры устраивали в ветвях колыбельки и качались в них, деловито вертя в хищных лапках морских ежей и разную панцирную мелюзгу. Дельфины плясали и пели, щелкали и свистали. Морские птицы, ныряя, стрелами пробивали морскую гладь. Солнце и луна то тянули воду к себе, то отпускали. Волны всползали на гладкий песок, устремлялись в узкие фьорды, разлетались о скалы бело-кружевной пеной, бежали гладкими высокими валами, блуждали в рукавах речных дельт.
Морское Древо крепко цеплялось за склон подводной горы на самой глубине, куда едва достигает слабый свет солнца и луны. Но были те, кто таился еще глубже: порождения мрака, чьи плоские тела, чьи головы, шиповатые или мясистые, освещались словно бы фонарями. Те, кто ловил добычу на леску из собственной плоти, чьи глаза в густой черноте горели огнем.
У подножья Мирового ясеня есть источник Урд с недвижной, холодной, черной водой. У подножья Морского древа темнеют каменные жерла, свистящие паром и плюющие лавой, уходящие к раскаленному сердцу земли. Тут тоже ползают в темноте черви и бледные креветки поблескивают стеклянистыми щупиками. И как норны сидят у источника и питают Древо, так Эгир и Ран сидят среди потоков, вихрящихся у подножья Рандрасиля. У Эгира – многострунная арфа и переливчатая раковина. Эгир играет песни, от которых киты и дельфины замирают, прислушиваясь к эху в гулких камерах своих черепов. Эти звуки, как масло, разлитое по воде, облекают ее покоем тусклым или блёстким: сверху глянешь – искрится, а с глубины – словно зеленое стекло над головой. Знает Эгир и другие песни. От них вскипают течения и волны встают языками высотой с сам Рандрасиль: стеклянисто-зеленая, базальтово-черная водяная громада замирает на бесконечный миг, а потом рушится, взбрасывая клочья пены и мириады пузырьков.
Ран, жена Эгира, играет огромной сетью, ловит в нее мертвых и умирающих созданий, что падают в густые придонные глубины. А иные говорят: не мертвых – а завороженных звуками, взмывающими со дна. Что делает она с костями, кожей и плотью, никто не знает. Ходит слух, что зарывает в песок, подкармливает тех, кто копошится еще ниже дна. И другой ходит слух: самых красивых – мерцающего кальмара, заплутавшую морскую змею, синеглазого морехода с ясным золотом волос и бирюзовой серьгой – оставляет Ран в садике своем среди водорослей для услады взора. А сама она такая, что стоит кому взглянуть, – ничего уж, кроме нее, не видит и никогда не вернется рассказать о ней.
Homo homini deus est[10]
для тоненькой девочки все так же тянулось военное время, и она размышляла: как что-то могло появиться из ничего? В истории, что рассказывали в каменной церкви, верховный дед, не терпевший маленьких выскочек, шесть упоительных дней провел, сотворяя все на свете: небо и море, солнце и луну, деревья и водоросли, а еще верблюда, коня, павлина, собаку, кошку, червяка… И всякая тварь радостно пела ему хвалу. Ангелы день-деньской только его и славили. Но потом дед сотворил себе новых любимцев -
людей, повелел им знать свое место и ни в коем случае не есть плод познания добра и зла. А они все-таки съели. Девочка прочла достаточно сказок и потому не сомневалась: в любой истории запрет на то и нужен, чтобы кто-то его нарушил. Адам и Ева обречены были съесть яблоко. Верховный дед вел нечестную игру и был весьма доволен собой. А девочке никто тут не был близок. Разве что змей. Он не просил о роли соблазнителя. Он просто хотел скользить и виться среди ветвей.
А что было в начале историй «Асгарда»?
У бездны было имя, и девочка все повторяла его: Гиннунгагап. Это было чудесное, упоительное слово.
Бездна была не вовсе бескрайней, ей положен был предел на севере и на юге. Холодный и сырой Нифльхейм лежал в ее северной оконечности – чертог туманов, откуда с ревом стремили двенадцать ледяных рек. К югу был Муспельхейм, где лютовал огонь и клубился дым. Вода несла туда айсберги из Нифльхейма, встречь им пыхал неистовый жар, и они таяли, исходя паром. И вот однажды в смятении паров и обжигающих брызг проступил человеческий облик. То был великан Имир, а иначе: Аургельмир, что значит «кипящая глина» или «каменный ревун». Говорили, что слеплен он из чистой белой глины – той самой, которой норны питали Иггдрасиль. Имир был огромен, он был всё или почти всё. Девочка представляла: вот он стоит, широко раскинув руки, расставив ноги. Все тело его лоснится, и почему-то нет лица на шишковатой голове…
11
Цитаты из Старшей Эдды здесь и далее приведены в переводе А.И. Корсуна, за исключением отдельно указанных случаев, когда текст в оригинале разнится с каноническими переводами Старшей и Младшей Эдды на английский и русский язык.