Все было не к добру: и постоянное перешептывание прислуги, и тяжелое молчание за столом, и исчезновение приживалок, бежавших, как крысы с обреченного на гибель корабля.
Потом приехали на почтовых бричках какие-то люди в штатском и в форменных фуражках. Они ходили по двору, суя свой нос во все углы и закоулки, бродили по саду, считая и записывая деревья. Часа три провели в кабинете отца, проверяя бумаги. Наконец уехали. Отец казался растерянным, словно оглушенным, и долго после их отъезда стоял без фуражки среди двора.
Мать в этот день вовсе не выходила из своей комнаты и на стук не отвечала.
Тогда всем стало ясно, что дни Онега сочтены.
В доме началась суета. Появились ящики, рогожи, с привычных мест одна за другой начали исчезать знакомые вещи. Чтобы не видеть этого, Сережа забирался под игольчатый темный шатер своей старой подруги. Там было тихо, как всегда: ни рогож, ни корзин, а вот только… одна ветка со стороны ворот пожелтела и начала желтеть другая.
Однажды, собирая разбросанные на полу игрушки, Сережа услышал возбужденные голоса за окошком и выбежал на крыльцо. Под елью лежала груда свежесрубленных ветвей. В оголенный ствол глубоко вошла блестящая поперечная пила.
Сережа стоял как в столбняке. Все отнялось у него: руки, ноги, язык. И только когда дрогнула кружевная макушка ели и тихо, как бы охнув, стала ложиться набок, мальчик закричал, не помня себя. Первым на крик выбежал Василий Аркадьевич.
— Что?.. Что?.. — вскрикнул он. — Что ты, милый? Елка ведь усохла, глупенький! Мы посадим другую… Я уже выписал саженцы от Ульриха. Ну, Сереженька, дружок, не надо!.. Все устроится. Я получил отсрочку на шесть месяцев. Торги отменены. Я…
— Не лги, — сказала громко каким-то деревянным голосом вышедшая на крыльцо Любовь Петровна и, не проронив ни слова, ушла в дом.
Прошло еще три дня. Приезжала бабушка. Взрослые долго просидели, запершись в угловой гостиной. Наконец вышли.
Любовь Петровна была бледна как смерть. Губы ее дрожали.
— Так или иначе, — твердо сказала бабушка, указав глазами на детей, — они не должны этого видеть.
— Как угодно, — тихо и равнодушно ответил отец.
В хлопотах ушел последний день. Комнаты сразу сделались гулкими, пустыми и нежилыми. По дому гулял сквозной ветер. На полу валялся мусор, солома, бечевки, обрывки детских, покрытых кляксами тетрадей.
Мать велела вытопить печь в детской и ночевала с детьми на сене, покрытом старыми коврами.
В доме поднялись еще до света. В запотелых окнах мелькали огни свечей.
Возы с вещами ушли еще с вечера.
Ехали в Новгород к бабушке, но всего на несколько дней. А дальше — в неведомый Петербург. Троим старшим пришло время учиться.
Покуда мать и нянька возились с младшими, Сережа тихонько отворил балконную дверь и выбежал в сад. Стоял горьковатый запах утренника и опавших листьев. За деревьями светилась сиреневая зорька. Между стволами косо тянулся голубой дым от потухающего костра. Приезжий из города мещанин-арендатор сторожил в соломенном шалаше сад будущих хозяев. В темной еще листве светились яблоки. Яблони Сергей знал по именам: вот антоновка, белый анис, а там, за рябинами, — смуглая ганнибаловка. Привязанная к дереву лохматая овчарка сторожа, наставив уши, глядела на него, виляя хвостом.
В эту минуту он услышал зов матери.
Перед крыльцом стояли две брички. Василий Аркадьевич, без фуражки, в куцем домашнем сюртучке, суетился вокруг уезжающих. Глаза у него после бессонной ночи были красны, но по привычке он деловито покрикивал на кучеров:
— Дурак! Кто же так затягивает супонь!
А губы у него дрожали.
Сережа вдруг крепко обхватил руками шею отца и на мгновение спрятал лицо в мягкой пушистой бороде, мокрой от слез. Жгучая, нестерпимая жалость к этому доброму, бесшабашному и безоглядному человеку рванула захолонувшее сердце.
Лошади тронули. Он еще шел рядом до ворот и за ворота, что-то говорил, но никто его не слышал.
Оглянувшись еще раз на опустелый двор, Сережа увидел отца. Он стоял на пыльной дороге, какой-то маленький и совсем одинокий. Ветер ерошил его волосы. Он что-то кричал и крестил уезжающих вслед.
Глава вторая ПЕТЕРБУРГСКИЕ ДНИ
В Петербурге Рахманиновы сняли тесную и сыроватую квартиру на Сенной. Мать тщетно пыталась что-то наладить, создать видимость дома, хозяйства и даже уюта. Отец же целыми днями пропадал по каким-то «делам». Когда же возвращался, глухая вражда в четырех стенах делалась невыносимой.
Володю по ходатайству генеральши Бутаковой приняли в кадетский корпус, Лену еще раньше определили в Мариинский институт, а Сергея после долгих хлопот зачислили в подготовительные классы при Петербургской консерватории к Владимиру Васильевичу Демянскому на стипендию профессора Кросса.
Через неделю по приезде Володя, Сережа и маленькая Соня заболели дифтеритом.
Мальчики выздоровели, а Соня умерла. В бреду Сергей слышал из-за двери тихий плач, причитанья, звон кадила, запах ладана. Ему чудилось, что он с бабушкой в Юрьевом монастыре.
Общее горе иногда сближает, но часто только ожесточает. И на этот раз оно лишь подлило масла в огонь и вызвало бурю взаимных упреков, обвинений, угроз. Вошедшая в дом «благородная бедность» была равно ненавистна обоим. Тогда Василия Аркадьевича осенила блестящая идея: он уехал, оставив детей на попечение жены.
Когда миновал карантин, замужняя сестра отца Мария Аркадьевна Трубникова предложила взять к себе кого-нибудь из детей. Выбор пал на Сергея. На первое время с ним поселилась и бабушка.
Первоначально все тяготило и даже пугало Сережу: и прямые, пропадающие в тумане ущелья проспектов, и конка, и гиканье лихачей, и новая семья.
В гулких консерваторских классах было сыро, пахло известкой и чем-то кислым. Хмурый свет через плохо вымытые окна падал на голые стены. С полдня зажигали коптящие керосиновые лампы. Учителя все как на подбор: лохматые, в очках и кургузых сюртучках или вицмундирах. Попав на урок впервые, Сергей совсем пал духом.
Но это продолжалось недолго. Еще раньше, чем иней посеребрил телеграфные провода, от растерянности его не осталось и следа.
Демянский был человек рассеянный, обремененный уроками, большой семьей, долгами. Все силы он отдавал воспитанию бездарных тупиц. На занятия же с одаренными его попросту не хватало. Таким, как Сергей Рахманинов, нужно дать только «общее направление», а остальное образуется!
В теоретическом классе Сергей так поразил профессора Рубца своей памятью и абсолютным слухом, что тот совсем опустил вожжи и перестал обременять его докучливыми заданиями. Вскоре Сергей убедился, что общеобразовательные предметы и вовсе безделица. Можно ходить на них, а можно и не ходить.
Домашняя обстановка такому выводу как нельзя более благоприятствовала. Мать поселилась на Фонтанке у бывшей институтской подруги. На Казанскую, к Трубниковым, заходила редко. Тетушка Мария Аркадьевна была в хлопотах с утра до ночи. Муж ее Андрей Иванович, занятый службой, на первых порах тоже не пригляделся к приемышу. А бабушка… Для нее Сережа был солнцем без пятен.
В прошлом поду на святках она подарила ему коньки. Кататься он наловчился еще в Новгороде. Но разве ту заскорузлую лужу в нижнем конце Андреевской улицы можно было назвать катком? Тут же неподалеку, за углом, сверкало серебряное зеркало в оправе из темных елок. У ворот днем и ночью горели фонари, развевались флаги. По воскресеньям весело бухал оркестр Измайловского полка. Великолепно!
Каждое утро «пай-мальчик» с папкой, набитой книгами и нотами, собирался в консерваторию. Откуда было знать бабушке, что среди книг искусно запрятаны коньки! Каждый день внук получал от нее новенький гривенник на конку и завтрак и сейчас же прикидывал в уме: вход на каток пятачок, пара филипповских пирогов с вязигой тоже пятачок.
Вернувшись в третьем часу, он, глядя в глаза, рассказывал простодушно о своих подвигах в консерватории. Увлекаясь выдумками, он и сам себе верил. Верила и бабушка, только дивилась: почему у мальчика так горят щеки?