Дрожь прошла по его лицу.
В это время мать Ре принесла блюдо поджаренных фисташек, которые он очень любил. Еще не в силах оторваться от неотвязных мыслей, гость увлекся угощеньем и вдруг беззвучно рассмеялся.
— За фисташками и страх ушел куда-то!
Однажды зимой к Рахманинову позвонил Станиславский и попросил приехать по неотложному делу. Рахманинов догадывался, что речь пойдет о музыке к предполагаемой постановке в Художественном театре драмы «Роза и крест».
Навстречу Рахманинову поднялся сидевший рядом со Станиславским очень стройный, изысканно одетый человек с кудрявыми светлыми волосами, следами загара на лице и острыми голубыми глазами.
— Александр Александрович Блок, — представил Станиславский,
Гости быстро взглянули друг на друга. Для обоих встреча была несколько неожиданной.
Рахманинов был слегка озадачен. Перед ним сидел не «падший ангел», какого он, может быть, ожидал увидеть, но очень спокойный, очень сильный, молчаливый и, без сомнения, большой человек.
Больше всего поражала его внешняя собранность и полное отсутствие позы.
Разговор продолжался около часа. Говорил главным образом Станиславский, показывая планы постановки, режиссерские схемы, эскизы костюмов и декораций. Среди разговора искоса, не без тайного лукавства он наблюдал своих гостей, при внешнем несходстве в чем-то очень похожих друг на друга.
Блок изредка подавал реплики низким, глуховатым голосом. Минутами, казалось, он думад о своем, о далеком и снова привычным усилием направлял внимание в русло общего разговора.
Рахманинов тоже был рассеян и с напряжением старался уловить основную мысль драмы.
Потом они расстались. Сергей Васильевич взял размеченный литографский оттиск пьесы и на первых порах ничего не обещал. Он унес с собой крепкое рукопожатие сильной и дружелюбной руки.
Сквозь тихий падающий снежок за ним все еще следовал взгляд этих необыкновенных глаз — печальных, допытливых и бесстрашных.
Едва ли он, Рахманинов, в состоянии написать сейчас музыку к этой рыцарской драме, как не смог бы он вновь написать «Франческу».
Он чувствовал ее глубину и понимал, что драма о кресте и розе безмерно далека от тех туманных символов, которые в юные годы отпугивали его от поэзии Блока, но далека она и от тех новых стихов о России, которые уже начали его волновать.
Снег все падал и падал. Прохожие шли нахохлясь. Из переулка, переваливаясь и трубя, выкатился огромный санитарный автомобиль. В толпе часто звучала польская речь. Еще осенью поредевшие волны беженцев докатились до Москвы.
Нет, нет, не для него эта музыка!
Но образ Блока запал в душу композитора.
Может быть, эти удивительные глаза в трудные и «страшные годы России» видят дальше и зорче других? Может быть, им видна уже роковая судьба старого мира, обреченного на гибель? …Дай гневу правому созреть, Приготовляй к работе руки… Не можешь — дай тоске и скуке В тебе копиться и гореть…
Время бесстрастно отсчитывало часы и минуты.
С большой неохотой, по настояниям Зилоти, Рахманинов поехал на камерный вечер в Малый зал консерватории, где пела его романсы молодая певица Нина Павловна Кошиц, дебютировавшая недавно в опере Зимина.
На эстраду, нерешительно улыбаясь, вышла молодая женщина в черном. Рахманинов недоверчиво поглядел на нее из дальнего угла зала, где сидел с Александром Ильичом. Вдруг он насторожился. Не самый голос поразил его, но что-то другое. Легко и свободно, одним дыханием она находила и доносила до слушающих тончайшие интонации музыки Рахманинова. Словно еще тогда, в те незапамятные ивановские дни, она подслушала самое заветное, вложенное композитором в «Сирень», в его песни о весне. Уж не нашел ли он партнера для камерного дуэта, о котором так долго только мечтал?..
В антракте Александр Ильич повел его в артистическую.
Увидав Рахманинова, певица смутилась. В темных глазах блеснул испуг. Краска залила ее лицо, шею.
— Что ж, — улыбнулся Рахманинов, — придется, наверное, бедному автору вам аккомпанировать, если будет на то воля ваша. Может быть, что- нибудь у нас и выйдет…
Снова в круг жизни Рахманинова по приезде из-за границы вернулся Шаляпин. Уже второй сезон он пел, как и Кошиц, в Частной опере Зимина.
Тень отчуждения между певцом и музыкантом давно исчезла. Федор Иванович был, как и прежде, весел, неукротим, несговорчив, полон неожиданных выдумок и неправдоподобных историй. Бесстрашно, во весь голос, громил ставку, двор, как и прежде без спросу врывался в рабочий кабинет композитора.
Шли месяцы… Мало-помалу Рахманинов все дальше уходил от общества, от прежних знакомств в семью, в свои тревожные раздумья. Потому с большой неохотой, только не желая обидеть старого консерваторского товарища, он пошел на свадьбу к Николаю Авьерино. Душой праздника был, разумеется, Шаляпин. Он сделал все, что в его силах, чтобы развеселить угрюмого гостя, и в какой-то мере это ему удалось.
Все же около пяти часов Рахманинов ушел один, не замеченный никем.
И с первым же порывом едкого зимнего ветра угар ночного веселья начал быстро проходить.
Страшной показалась ему Москва, забывшаяся на пороге неизвестного дня. Свинцовое небо, нависшее над скатами снежных крыш, было в движении, в тревоге и непокое. Слабый отблеск уличных фонарей ложился на хлопья стремительно пролетающих облаков.
Обогнув угол дома, он невольно вздрогнул.
Рядом, в глубокой нише парадного подъезда, пошевелилась скорченная фигура женщины, закутанная в рваный платок.
«Замерзнет!..» — подумал он. И, словно в ответ на его мысль, прозвучал с хмельной усмешкой низкий, хриплый голос:
— Не замерзну, барин! Не бойся… Не такое видели… А вот на чаек бы…
Весь содрогнувшись от горькой жалости и стыда, стыда за себя, за других, за весь мир, он высыпал на звонкие каменные ступени горсть серебряной мелочи, все, что у него было с собой, и быстро пошел прочь.
А в ушах вместе с тяжелыми толчками сердца отдавались прочитанные недавно гневные строки:
Глава девятая РАССТАВАНИЕ
На рассвете серенького майского дня из окошка вагона Рахманинов увидел синюю пятиглавую громаду Бештау в рамке свежей салатно-зеленой листвы.
Случилось то, чего никто не мог предвидеть, и все творческие расчеты композитора были опрокинуты. Утром на третий день по приезде в Ивановку, садясь за рояль, он почувствовал сильную глубокую ноющую боль в кистевом суставе правой руки. В течение дня она не ослабела. Вся судьба, вся жизнь музыканта оказались поставленными на карту. Врачи потребовали немедленного выезда на Кавказ.
Сперва он поселился в Ессентуках в небольшом частном санатории поблизости от минеральных источников. Владелец санатория, почуяв крупную рыбу, попавшую в его сеть, окружил Рахманинова королевским почетом и комфортом.
Сюда, в эти скучные и чопорные апартаменты, однажды, как снег на голову, явился Шаляпин. Он, как водится, нашумел, повез композитора сперва на Кольцо-гору, а затем к себе в Железноводск.
Но вокруг Шаляпина всегда вертелись какие-то юркие люди, чье общество Рахманинова никак не устраивало. Вскоре Федор Иванович куда-то надолго исчез.
Почти изо дня в день Сергей Васильевич встречался со Станиславским. С ним легче становилось дышать. Его ясный насмешливый ум, казалось, обладал способностью рассекать неразрешимые ситуации. От зорких прищуренных, чуть косящих глаз ничто не ускользало. При первой же встрече Константин Сергеевич понял, что Рахманинову плохо, очень плохо, и терпеливо начал искать выхода для него.