- Почти, - сказал я.
- И все помнишь?
- Многое.
- А после разгрома под Москвой что было, напомни.
- Сталинград.
- Верно, - протянул он задумчиво, - теперь еще кое-что припомнится. Жаль, что нам нельзя встречаться просто.
- Почему нельзя?
- Потому что я в Городе, чудак. Дадут пароль - встретимся. А так зайдешь - не узнаю.
Мы говорили по-русски.
- Какой язык! - вздохнул он. - "Великий, могучий, правдивый и свободный русский язык". Кто это сказал? Вертится, вертится, а не могу вспомнить.
- Тургенев.
- Тургенев, - повторил он неуверенно. - Нет, не помню. - И, поскольку я молчал, ничем не выражая своего отношения к провалам его памяти, тихо прибавил: - Господи, как много мы забыли! И как трудно все это вернуть!
Он замолчал, прикрывая разбитое стекло фонаря рукой, отчего тьма вокруг становилась еще гуще. А к моему пониманию происходящего услышанное ничего не добавило. Почему он, тоже русский, оказался здесь, на чужой планете? Почему он живет в этом загадочном безымянном Городе? И почему с ним нельзя встретиться просто, а нужен пароль? Историк. Если наш, земной, то почему он радуется, что не забыл Сопротивление и Сталинград? Или Сталинград он забыл? Значит, нужна тренировка памяти - он сам об этом сказал. Но кому и зачем она нужна? Джемсу и Люку она явно не требуется. А он сказал: "Господи, как много мы забыли! И как трудно все это вернуть!" Но разве эти слова что-нибудь проясняют? Они только умножают загадки.
- Мне понятно, почему ты бежал, - прервал он мои размышления, - но не уходи от Запомнивших. (И опять слово прозвучало так, словно было написано с прописной буквы.) Мы еще пригодимся, дружище.
- Что запомнивших? - спросил я, будто бы не расслышав фразы.
- То, что было.
- У меня другая беда, - я продолжал начатую на лодке игру, - помню все, что было, и забыл все, что есть.
Он рассмеялся тихонько, как смеются в классе, чтоб не услышал учитель.
- Вспомнишь. Научат. Главное, не говори никому о том, что Начало не есть Начало.
Сзади послышался треск хрустнувшей под ногами ветки. На берег поднялся Джемс.
- Бери ящик, - потребовал он, подымая мешок с мукой. - Поторопимся. Прощай, Фляш.
Человек, которого назвали Фляшем, потушил фонарь и вскочил в седло. Связанные вместе наши два мешка он перебросил перед собой, как вьюки.
- А что в мешках? - спросил я Джемса.
- Лисьи шкурки. Все "дикие" промышляют этим, - неохотно, как мне показалось, пояснил он и спросил в свою очередь: - О чем говорили?
- О памяти, - сказал я: мне тоже не очень-то хотелось развивать сейчас эту тему. - А что он делает в Городе?
- Об этом не спрашивают, - отрезал Джемс.
8. СЕРДЦЕ ПУСТЫНИ
Я очень люблю у Грина романтическую сказку о воплощенной мечте. Кто-то подшутил над ее героем - рассказал красивую выдумку о "сердце пустыни", о коттедже или даже поселке, построенном счастливцами в девственной лесной глухомани, руссоистскую утопию в сочетании с требованиями современного городского комфорта. Никакого "сердца пустыни" герой, конечно, не нашел, но он сам его создал - я даже гриновскую характеристику помню, прелестное человеческое гнездо в огромном лесу, что должно таить копи царя Соломона, сказки Шахеразады и тысячу тысяч вещей, ждущих открытия.
Я сделал это открытие, когда мы уже подъезжали к коттеджу Стила. Кстати, фамилия владельца дома и главы семьи, в которой выросли Люк и Джемс, отличалась от фамилии гриновского героя только отсутствием мягкого знака в конце - добротная английская или американская фамилия, если только уместно упоминать о земных нациях в этом диковинном мире.
А до того мы еще плыли по ночной реке час или больше, не знаю, потому что заснул наконец от усталости рядом с Мартином. Разбудил меня Джемс, легонько толкнув в плечо: "Проснись. Подъезжаем. Разбуди других - только тихо". Я толкнул Мартина - он очнулся мгновенно с чуткостью индейца из романов Эмара и Купера, сразу осознав себя в окружающем мире. Толька тоже проснулся, а Зернова и не нужно было будить: он сидел у кормового борта, обхватив руками колени и стараясь побольше разглядеть и запомнить. Рассвет уже алел, чернота по берегам сменилась различимой синевой леса, бриллиантовая россыпь звезд тускнела и гасла. Сизый туман клубился над рекой, подымаясь по берегам к полосе плотно разросшегося кустарника. Пахло жасмином и шиповником, хотя различить в предрассветном тумане цветы было трудно, - я заметил только переплетающиеся ветки кустарника, словно росшего из воды там, где берег образовывал выемку. Туда-то и направил лодку Джемс. Она врезалась в кусты, раздвинула их и прошла насквозь с хрустом и шелестом веток о борт. Мы оказались в ерике - узком рукавчике, соединявшем соседние плавни с впадавшей где-то неподалеку другой рекой или, скорее, ее притоком.
Ерик протекал в зеленой сплошной галерее с крышей из переплетавшихся веток, закрывавшей небо. Грести было уже нельзя - Люк и Джемс отталкивались от кустистых берегов веслами. Потом ерик стал шире, или то был уже другой ерик - наша водяная дорога то и дело петляла, как это бывает обычно в дунайских плавнях. И ерик был типично дунайский, с крутыми берегами и серой илистой каемкой у воды, только по берегам росли не верба с ольхой, а высоченные, в два-три обхвата клены и вязы. Уже виденная много раз розовая изгородь увенчивала верхнюю каемку берега, с которого лестницей к воде спускались вдавленные в траву валуны. Именно лестницей она вела к высокому забору из плотно сбитых и заостренных вверху нетесаных бревен, точь-в-точь такому же, какой возвел вокруг своего дома Робинзон Крузо. Здешние робинзоны повторили его и в бойницах, выпиленных в нескольких местах наверху между бревен так, что, скажем, в феодальные годы трудно было придумать лучшую крепостную стену для защиты владения от рыцарей легкой наживы. Имелись ли здесь такие, не знаю, но имелось многое, что стоило защищать.
Я это сразу понял, как только Джемс отомкнул калитку и мы вошли в сад, отделенный от хозяйственного двора деревянной решеткой. Поэтому нас не встретил ни лай собак, ни крики домашней птицы. Тишина леса по-прежнему окружала нас: в доме, видимо, спали. Он был очень красив, этот дом, выстроенный без всякого архитектурного плана, но с несомненным художественным чутьем, присущим строителям. Гигантские бревна стен почти скрывала коралловая жимолость, разной формы окна и двери не раздражали, а притягивали глаз. Крыша из выгоревшей до черноты тростниковой соломы выдвигалась по карнизу здания массивным навесом полуметровой толщины, предохраняя от прямых лучей солнца обегавшую дом открытую деревянную галерею. Такие крыши я видел в румынских гостиницах в придунайских поселках - они всегда придавали зданиям какую-то особую деревенскую элегантность ухоженного и опрятного горожанина. Такое же впечатление производил и этот двухэтажный коттедж, окаймленный естественным, буйно разросшимся цветником. Да, именно так должно было выглядеть гриновское "сердце пустыни", воссозданное с редким искусством в лесу, дикость которого не убивала, а подчеркивала красоту человеческого жилища.