Одно я знаю точно – твои благочестивые дружки, грезящие о вечной жизни с Человеком в его большом аквариуме, окажутся после смерти там же, где и мы – в канализации. Жаль, что к тому моменту мы уже ничего не будем чувствовать, иначе я бы имел превеликое удовольствие полюбоваться их удивленными рожами.
– Значит, я так и не узнаю всей правды, – с досадой произнес гуппи.
– Ну почему же? Кто мешает тебе исследовать аквариум? Плавай, изучай, рассматривай происходящее за стеклом, анализируй увиденное. Возможно, ты станешь одним из первых, кто не только откроет что-то новое, но и сможет донести свои открытия до других, – а с этим, понимаешь ли, все намного сложнее. Не забывай, что правда здесь никому не нужна. Твоим собратьям достаточно того, что они уже знают. От большего объема информации у них заболит голова, и они скорее заклюют источник этой информации, нежели примут ее к размышлению.
– Меня признают изгоем, – обречено произнес Сорок Седьмой.
– Не хочешь быть изгоем – притворись дураком, многие так и поступают. А коли хочешь быть честным с самим собой, то придется пожертвовать лояльностью общества – такова цена свободы.
Сорок Седьмой высказал досадное предположение, что ему не под силу будет выжить в одиночку, после чего поинтересовался, сможет ли он рассчитывать на помощь сомов.
– Тебе придется рассчитывать только на себя, – огорчил его старик. – Такова судьба всех свободных рыб. Назад пути уже не будет. Хочешь выжить – прекрати бояться! Если на тебя нападут, смело клюй самого здоровенного в глаз, – остальные сами расплывутся в страхе. Это удел вашей братии: они постоянно хотят кого-то заклевать, но в ужасе разбегаются, когда понимают, что получат сдачи.
После разговора с сомом Сорок Седьмой долго не мог уснуть. Он скучал по прежним временам, когда не задавался вопросами, ел, плавал и спал, шугаясь старших и выполняя правила. Стоило ему только начать логически мыслить и попытаться понять окружающий мир, как жить стало намного сложнее. Его перестали понимать, его стали ненавидеть. Больше всего Сорок Седьмого пугало то, что назад пути уже не было.
Однажды, когда Сорок Седьмой не спеша возвращался из школы, его догнал один из сверстников: он был в задорном настроении, широко улыбался и часто дергал плавниками. Поравнявшись с Сорок Седьмым, веселый малыш сбавил скорость.
– Привет! – бойко воскликнул он. – Меня зовут Тринадцатый.
– Здравствуй, а я Сорок Седьмой.
– Я помню тебя. Это ты задавал всякие там вопросы учителю. Куда плывешь?
– Просто так, никуда, – ответил Сорок Седьмой.
– А почему ты такой хмурый?
– Я не хмурый, просто задумался.
– Зачем ты так много думаешь, если это делает тебя хмурым? Я вот никогда не хмурюсь!
– Оно и заметно, – ответил Сорок Седьмой и натянуто улыбнулся. – Так лучше?
– Вот, другое дело! На гуппи стал похож! А то все думаешь да думаешь, как сом какой-то! – с этими словами Тринадцатый быстрее замахал плавниками и скрылся из виду.
После этого разговора Сорок Седьмой, проплывая мимо других рыб, стал натягивать глупую улыбку, чтобы его случайно не заподозрили в задумчивости. Гуппи окончательно решил, что проще будет молчать и со всеми соглашаться, продолжая при этом в тайне ото всех продолжать исследование дивного окружающего мира. Жаль, что времени на это Сорок Седьмому было отведено немного: аквариумные гуппи живут в среднем всего до трех лет.
Повзрослев, Сорок Седьмой устал притворяться, окончательно прекратив общение со своими сородичами. Как ни старался, он не сделал никаких открытий и не смог ничего изменить. Сорок Седьмой вел отшельнический образ жизни, периодически общаясь с сомами. Хоть изредка они и разговаривали с отшельником, к дружбе с ним расположены не были. Сомы между собой-то и не особо дружили, так же, как и не ссорились. Большую часть времени они задумчиво лежали на дне, в тени каменных замков, водорослей и ракушек, устало отводя взгляд от носящихся над ними из стороны в сторону суетных стай гуппи.
У окна шестиметровой кухни находился небольшой квадратный стол с помятой и прожженной в некоторых местах сигаретами скатертью. Рядом стояли три деревянные табуретки с сильно расшатанными ножками. Слева от окна журчал небольшой отечественный холодильник, обвешанный парой десятков магнитов. Следом за ним вдоль стены располагалась почерневшая газовая плита с засохшими и въевшимися в металл остатками еды, а затем раковина, заваленная горой немытой посуды. Над столом, холодильником, плитой и раковиной криво висели навесные шкафы. Мебель здесь переживала уже третий или четвертый десяток своих лет. Из под облезающей декоративной пленки, пропитанной жиром и табачным дымом, по частям осыпался прогнивший от плесени советский ДСП. Такая мебель часто встречалась на старых дачах, сохраняя при этом, хоть и ветхий, но практичный вид. Здесь же, на прокуренной кухне, она дышала на ладан и не разваливалась лишь по той причине, что за долгие годы вросла в стену вместе с прогнившими саморезами да спрессованными слоями пыли и плесени. Кухонные обои вписывались в интерьер: они тоже были пропитаны тем же многолетним составом, что и мебель, в связи с чем, сливались с ней в одной отвратительной пятнистой грязно-желтой цветовой гамме. Местами обои были ободраны, и можно было увидеть, что стены кухни когда-то, видимо еще при строительстве, были выкрашены темно-зеленой масляной краской, – такой же, какой выкрашивали стены в вытрезвителях, больницах и следственных изоляторах; подобный дизайн способен на любого нагнать тоску. Немытое, заляпанное окно загораживала штора – рваная и такая же грязная, как все в этом помещении. Единственное, что оставалось хоть немного чистым, – это иконостас под потолком и большой прямоугольный аквариум, стоявший на тумбочке у входа.