В паре километров от нас, наконец, закончилось строительство многоэтажного дома, предназначенного для переселенцев из аварийного жилья, и мы с матерью получили ключи от новой квартиры, располагавшейся на девятом этаже. Квартира в доме была с отделкой и большой кухней. От дома пахло бетоном и строительной пылью. Это был прекрасный запах – он напоминал беззаботное детство, в котором я лазал по стройкам, а еще он олицетворял новизну квартиры, в которой еще никто не жил. Как только я входил в чистый, еще не загаженный подъезд, ощущал прекрасное чувство начала нового этапа своей жизни. Широкие коридоры, лифты, лестница отделена от лифтовых площадок на этажах. Дом был такой же, в котором раньше жил Марк – мой краткосрочный одноклассник, к которому я единожды заходил в гости.
Небольшая часть переселившихся жильцов оказалась из нашего старого барака, а остальных я видел впервые. Вопреки моим кошмарным ожиданиям, Валя со своим кряхтящим мужем алкоголиком получила квартиру в другом районе.
Мои радостные чувства от реализации мечты всей жизни тесно граничили с озабоченностью маминым здоровьем: ей становилось все хуже и хуже. К переезду она отнеслась равнодушно. Порой мне казалось, что в старом трехэтажном доме ей было даже комфортнее. Там все было «свое», «привычное», «родное». Я таких чувств с ней не разделял и с радостью потом наблюдал из-за забора, как сносят наше трехэтажное гетто, в котором я потерял двадцать пять лет своей скучной жизни.
В тот период мама вела себя странно: читала религиозную литературу и параллельно с ней учебники по астрономии; посещала церковь, а потом штудировала философские трактаты Конфуция и ездила на экскурсии в планетарий. Казалось бы, несвязные вещи, если не брать в расчет, что она искала смысл жизни, которая исчислялась днями и могла оборваться в любой момент.
Однажды вечером, когда я вернулся с работы, мама задумчиво сидела на кухне. Драматизм обстановки усиливал тусклый свет от старой настольной лампы, переехавшей вместе с нами из старой квартиры. На голове ее был платок, в последнее время она его практически не снимала. Ее опухшие ладони неподвижно лежали на столе, пальцы неуверенно теребили листы старой тетради с ее личными записями, в которую она смотрела, словно что-то перечитывала в ней. Но взгляд ее был пустой, устремленный в одну точку.
«Нам нужно поговорить, Леш», – сказала мама. Ее тон меня насторожил. Судя по ее озадаченному лицу, предстоял долгий разговор, серьезный и не очень приятный. Терпеть не могу эту фразу – «нам нужно поговорить»: за ней всегда следовала неловкая пауза, а разум охватывали наихудшие мысли. Садишься и ждешь, – что на этот раз? Я предположил, что дело касается предстоящей операции, и отчасти оказался прав.
– Мне недолго осталось, сын.
– Мам, – начал было я говорить слова утешения.
– Не перебивай, – остановила она. – Мне осталось недолго, от этого не убежишь. Я прожила долгую жизнь, много в ней чего было – и слез и радости; но главное, что у меня есть, – это ты. Я хочу, чтобы ты был счастлив, а для счастья нужно иметь цель. Я всю жизнь на заводе провела, потому что тогда время было такое. Сейчас уже так не пойдет, нужно жить по-новому. И главное – семью заведи. Без семьи ради чего жить? Без детей как? Теперь-то дом у тебя большой и новый, и я здесь ненадолго. Только правильную семью заведи, не повторяй моих ошибок. Найди себе невесту достойную. Скромную девочку найди, хозяйственную, чтобы не за жильем твоим гналась, а матерью стать хотела. Живите тут, растите детей, условия-то вон какие, – мама обвела руками кухню, обозначая ее размеры, – не то, что наша коморка старая.
Мама собралась с мыслями и, выдержав натяжную паузу, продолжила:
– Я хочу, чтобы меня кремировали.
– Мама! – возразил я.
Такого поворота я не ожидал.
– Это не обсуждается. Я к этому долго шла и уверена в своем выборе. Мне все равно, поймешь ты меня или нет, но вот так мне вздумалось. Я постараюсь тебе объяснить, а ты уж сам решай, права я или нет, но мое желание последнее опосля исполни.
Я застыл в ожидании объяснений.
– Я за всю жизнь на десятках похорон была, – продолжила она, – и родни и знакомых. И везде все одно и то же: гробы тащат, венками метровыми машут, отпевают, плачут, а потом упиваются все, объедаются, и забывают о человеке. На девять и на сорок дней тоже самое. А чтобы не расслабляться, отмечать день смерти нужно каждый год. Место на кладбище подороже купи, оградку потолще закажи, памятник повыше, портрет золотом поярче. Только вот, что я скажу тебе, сынок, – все эти традиции не имеют ничего общего ни с учением Христа, ни со здравым смыслом.