Что ему можно было ответить? Горы на горизонте убегали все быстрее, еще острее пахло сеном, и глаза у него стали совсем печальными, и великая беспомощность открылась в них, когда он на минуту снял очки.
— Вы все еще сердитесь на меня? — Надел очки, быстро поднялся, улыбаясь смущенно: — Хотите, пропрыгаю сто раз на одной ножке? Считайте! Хотите, скажу одну важную новость? Хотите? Не бойтесь, ничего страшного. Я счастлив, Таня. Я даже не помню, когда это со мной было последний раз. Танечка, милая, вы же про меня ничего не знаете, вы думаете, я — это тысячи прочитанных книг, вытряхнутых в пустой череп. Только книги и мысли. — Константин Дмитриевич снова сел, подмял под локтем сено так, чтобы удобнее было смотреть на Таню. — Я — это совсем другое. Это как я летел к вам на самолете и боялся, что самолет разобьется и я вас больше не увижу. Это как я тяжело болел, как тушил студентом пожар. Я бесплодно рисковал жизнью, теперь я это понимаю, через пять минут приехали пожарники. Но с тех пор душа стала какая-то другая: я понял, если ввязаться в дело, надо идти до конца. Вы будете смеяться, но как бы я понял себя, если бы не пожар. Мальчишке невозможно понять, что такое отчуждение. Я есть я, и я не есть я. Я не в силах понять, как я могу превратиться в ничто, но существуют, оказывается, и другие люди и их интересы. Вам не скучно меня слушать? Пустяк, я веду на сборах отряд по азимуту, люди мне верят, а я их не выведу, я сбился с дороги. Глупость, но провал на защите диссертации с этим чувством несравним. Эти топавшие за мной люди создали меня таким, какой я есть — безалаберный, много работающий, шалый... И еще множество событий, но в эти минуты я чувствовал такое напряжение душевных сил, что формировался как личность. И как личность, знаю еще одно, сейчас вы опять начнете на меня обижаться, — несчастье гораздо богаче счастья. Впрочем, ни одна женщина со мной не согласится. Такова ваша природа. Пойдем-ка лучше купаться.
— Константин Дмитриевич, зачем вы приехали? — вопрос выскочил сам.
Неистребимая манера задавать вопросы, которые мудрая женщина не задаст ни при каких обстоятельствах. После ответов на них что-то непоправимо меняется в человеческих отношениях... как недозревшее надкусанное яблоко, оказавшееся кислым, — его не хочется доедать. Простые вопросы приближают исход. Но как было удержаться: Цветков разговаривал с ней так, будто писал очередное письмо из своего бестелесного далека. А между тем сидел рядом и уже по одному этому обстоятельству не был профессором, самым для нее умным на свете, и ни о чем серьезном научном и печально ненаучном она уже не могла думать — пусть студентам своим лекции читает об отчуждении.
Никакого отчуждения от этого малознакомого странного человека она больше не чувствовала. Всего несколько часов прошло... неужели это она думала вчера, слушая нескончаемо печальный рассказ одной здешней дамы о любви, разрывах и разводах (после ужина они сидели в Таниной комнате, мазали друг другу обгоревшие спины сметаной), неужели это она вчера с облегчением думала, что ее-то жизнь уж во всяком случае навсегда размечена и определена?
Константин Дмитриевич замолчал надолго, опустил голову, задумался, складки жестко сомкнули губы.
— Я не писал вам? На стене моего дома приколотили мемориальную доску, каждый раз, когда возвращаюсь, меня встречает отцовский профиль, искаженный до неузнаваемости. И каждый раз напоминает — больше у меня нет дома. Впрочем, об этом не пишут в письмах. Я слишком неустроенный человек, Татьяна Николаевна. Или дефект кроется во мне? Может быть, мужчине для того, чтобы быть счастливым, следует стать немножко женщиной? Ссориться, мириться, вместе обсуждать покупки, жаловаться на жизнь: «спина что-то чешется, зубы болят»? Для меня процесс общения с женщиной — прерывен. Мне хорошо или плохо в отдельные минуты. Самое ужасное, что это именно отдельные минуты, а большую часть времени женщины рядом словно и нет. Вернее, нет к ней никакого отношения. Перерыв непрерывности — женщины этого не прощают. Я понятно говорю?
Он говорил непонятно, то есть тогда, в те ее двадцать шесть лет, ей было непонятно, но какое это имело значение? Соломинки со всех сторон уютно прицепились к его старенькой тенниске, и было в них что-то милое, домашнее, трогающее сердце, что если не отменяло, то хотя бы отчасти смягчало ненужные слова, которые он продолжал по привычке произносить.