И лицо человеческое отвернулось от нас, подумала Таня. Оказалось, что способ познания мира и самих себя с помощью разъятия не только не продуктивен, но и невозможен надолго для плодотворной работы ума. В этом, может быть, все дело? Скальпель, как выяснилось, отнюдь не безвредная вещь, если он касается не физических законов, а тех, по которым живут люди. Странно, но Костя не ощутил сегодня холодного ветра покинутости, оставленности, ухода. Источник уже бил где-то в другом месте или еще не бил, пробивался, копил подземные силы... что там рождалось? Таня не решилась бы предсказать, а спрашивать об этом Костю... вдруг не поймет, вдруг обидится — за себя, своих друзей, за свое прошлое, наконец... И Тане стало неловко перед ним: если ему не сказать, то кому же, если не с ним сомневаться, то с кем же? Не с Денисовым же, Денисов был бы счастлив, о, как бы муж обрадовался, если бы Таня открылась ему в своем сегодняшнем разочаровании, он бы и опоздание домой ей простил, рассматривая этот вечер как шаг к освобождению от пут никчемных гуманитарных заблуждений. Денисов был противник всей этой «муры» с самого начала, он не желал слушать, он смеялся над работами академика Колмогорова, но не потому, что это недостижимо, — потому что не нужно. Танины сомнения шли с другой стороны, их с мужем позиции не сближая. Но все равно Денисов бы радостно приветствовал отступницу!
— Ты права, Танечка, — услышала она голос Кости, — помнишь, недавно ты сказала мне, что в наших науках важна роль личности. У гуманитариев, сказала ты, нет даже иллюзии объективности науки, и потому так важен аромат личности, ее масштаб, помнишь? Ты перед отпуском своим мне это говорила.
— Это ты о Гришке?
— Конечно, я понял, почему он тебя разочаровал, поэтому — средний масштаб, нет обаяния таланта, все изъяны тотчас лезут наружу.
— Да, сразу обнажается, что это направление на излете...
— Ну зачем опять так резко, Танечка?
— Да не резко я, Костя, мне жалко.
— Кого тебе жалко?
— Гришку жалко — столько труда, самоотверженности, и зачем? Никто никогда не узнает, зачем мы работаем, зачем Гришка не спал ночей, зачем они с женой нуждаются...
— Танечка, ты меня беспокоишь, — Костя заботливо на нее поглядел, покачал головой, — просто очень, я даже заволновался. Что с тобой, милая? Что случилось? Расскажи!
— Согласись, это было бы нелепо... — пожала плечами Таня.
— Почему нелепо, ничего не понимаю...
— Рассказывать тебе... я тебе никогда ничего не рассказываю. — Костя отвел глаза. — Ты же не хочешь знать на самом деле.
— Почему опять так резко, Таня?
— Знаешь, давай лучше есть плов. Или поговорим о Пушкине. Не хочешь? Тогда давай закажем орешки, помнишь, здесь вкусные бывают, соленые такие...
— А ты красивая сегодня, — сказал Костя тихо, — эта кофточка, вот именно такой плавный воротник тебе к лицу, и цвет идет. Только глаза грустные, странно, у тебя все наоборот: когда ты веселая, глаза у тебя серые, а когда грустная — синие. Я всегда все о тебе знаю по цвету глаз. Разве я тебе в этом не признавался? — Костя посмотрел в сторону. — Не обращай на него внимания, пройдет, все проходит, поверь мне, милая, не трать на Денисова душевные силы, твои силы драгоценны.
— Ты нехорошо сейчас говоришь!
— Согласен, виноват, сорвался, давай лучше выпьем за нас с тобой. — Таня посмотрела на него, он поправился: — Чтобы в рестораны мы с тобой ходили почаще. Ты меня совсем забросила в последнее время... — Она снова взглянула на него, он, видимо, решил не дать ей заговорить: — Молчи, пей, вино хорошее, кстати; выпей, тебе полегчает. Что, хуже стало? Плакать собралась? Ну вот, совсем бирюзовые стали глаза!