...Та ночь, когда Денисов, обиженно поскрипывая кожаным пиджаком, сшитым из какого-то дивного дикого зверя (может быть, это душа зверя скрипела, негодуя, что ее свободу превратили в дорогую подкрашенную тряпку?), открыл Тане свои планы на ближайшие годы и слегка коснулся прошлого, — не правда ли, она тоже требует осмысления, эта ночь, причем довольно тягостного: ведь какие-то моменты в жизни Денисова оказались Тане внове.
Снова цепочка событий, разговоров, недомолвок. И странное происшествие в ресторане не то с фальшивыми, не то с украденными деньгами, недоразумение, показавшееся Тане метафорой, и обида Петьки на мать, что она занимается им как бы механически, и обида на нее подруги Ленки, которая несколько вечеров подряд звонила, хотела с Таней повидаться, и обида Натальи, которая требовала, чтобы Таня обсудила с ней наконец план их совместной статьи — писать теоретическую часть все равно должна была Таня, Наталья, как всегда, подготовила результаты экспериментов, но сроки сдачи поджимали, и Наталья имела право волноваться. И в вечер, когда Дмитрий Иванович Ковалев отбыл ночевать домой, а собирался остаться у Денисовых, обиделась, вероятно, Катерина — за негостеприимство. Тетя Капа молчала, но тоже, наверное, удивлялась, почему Таня не зовет ее погостить. И наконец, больше всех, по-видимому, обиделся муж, потому что Таня не захотела все недоразумения отринуть и спокойно обсудить то важное, что ожидал для себя Денисов в ближайшие годы. Имел ли он право на обиду?
Словом, обиды на Таню накапливались и грозили со временем обрушиться на нее, как снежная лавина. А лавины обрушиваются на нас, как известно, в самые неподходящие минуты. Таня обнаружила эту опасность с большим изумлением впоследствии, когда страсти немного поулеглись. И когда кое-кто из ее друзей заметил наконец, что Тане, между прочим, плохо. А до того, вернее, в разгар того Таня оказалась совсем одна. И по простой, между прочим, причине: она вышла из своей роли. И для себя и для других. То есть она не вышла, ее выбили, вышибли, но какое это имело на самом деле значение? Ровно никакого. Таня выбыла из роли человека утешающего, вдохновляющего, консультирующего, примиряющего. Возле нее стало нельзя погреться. Разве можно такое простить? Если бы она так сложила свои отношения с миром, чтобы мир в лице подруг, приятелей, тетушек, сослуживцев и сослуживиц привык ее опекать и в этом находить себе отраду — в помощи слабому, милому существу, которое, не поддержи его, пропадет, погибнет, тогда другое дело. Помогая другим, сам себе кажешься сильным и добрым. И благодарен тому, кто позволяет тебе себя опекать. Таня, так все привыкли, вызывала к себе совсем иной род благодарности.
Разве Наталья Фалалеева, по второму мужу Фролова, не готова была бы покровительствовать Тане, утирать платочком Танины слезы? Разве она не взялась бы объясниться с Денисовым? Выяснить, что, наконец, собирается делать Цветков, и подсказать ему, что именно пора собраться сделать? Больше того, если бы Таня решилась на что-то отважное, разве бы Наталья, в случае чего, не приютила бы Таню с Петькой в своей квартире в Тропареве? И как бы она за Таней ухаживала! И как бы хлопотала, принимая меры! Она бы и разводилась за Таню, и разменивалась, и мгновенно пристегнула намертво Цветкова с его кошельком. И не торопила бы Таню ни с какими загсами, дав ей осмотреться... Если бы Таня вверилась Наталье!
А Таня? Что Таня? Ни одной слезинки, ни одного признания... странно, ведь Таня как будто бы человек несильный, почему она молчит?
И с Катериной она молчит. А Катерине так хочется быть полезной, соучаствовать не в мудрствованиях, а в жизни! А тут разве не жизнь? Подозрения, ссоры, духовная рознь: жизнь, зашедшая в тупик (так, вероятно, определила бы сложившуюся ситуацию сама Катерина, сторонница крайних определений).
И с Леной, почти сестрой, Таня молчит, при этом Тане кажется, что она не рассказывает ей ничего из жалости: у Ленки своего полно, с одними детьми, своими и чужими, хватило бы сил разобраться!
Но когда человек ранен и раны его кровоточат, разве размышляет он о том, что люди вокруг заняты своими неспешными делами и неловко их отвлекать? Он либо обращается за помощью, либо уходит в свои одиночество и боль. И не потому, что не хочет выжить, — потому, что иначе не может. Это сидит внутри, и с этим ничего не поделать.
...Итак, Таня вышла из роли, почему — никто не знал, и в ответ начали копиться обиды неутешенных, необласканных, невыслушанных ее друзей и подруг. А переключиться на новую роль она не умела — может быть, она просто негибкая женщина? Вероятно! Но как часто в жизни так бывает! Никто, казалось бы, не изменился, все такие же! И все такое же вокруг, никаких внешних, всем известных событий не произошло. Только кто-то один в приятельском кругу повел себя чуточку по-другому, замкнулся на время, позволил себе быть невнимательным, не позвонил неделю или месяц, а позвонив, не спросил: «А ты что?», «А он что?», «А на работе что?», «А мать что?»... И все — и поехало, покатилось. Ведь он не только у одного не спросит, придавленный собственным горем, — у всех. Тут кроется, должно быть, загадка того, что прежде называли коллективной психологией: ни словом друг с другом не перемолвятся, промолчат, иногда и не увидятся друг с другом, иногда даже не знакомы между собой, но все затаились, заметили еще два-три срыва... Ага! Значит, не случайность, значит, он или она — не такой, не такая, как изображалось, значит, на самом деле — черствость в душе! А мы-то дураки, мы-то наивные! И вот уже общественное мнение готово, вот уж покатили бочку, как сказал бы Денисов. Отчего? Что случилось?