Среди них был и Бретт Коди по прозвищу Гатор. Как обычно, он шел один, избегая компании других каджунов, спешивших в Бау-Перо. Он вообще предпочитал одиночество. Компания предполагала тесные отношения с другими людьми, и, несомненно, ему пришлось бы услышать множество вопросов, на которые он не собирался отвечать.
Бретт был мрачен: он все чаще сожалел о том, что оставил море. Не важно, что Новый Орлеан был куда как далеко от Виксбурга, Миссисипи и от его прежней жизни в Блэк-Бау. Сладостный, диковатый аромат пышной листвы, перемешанный с дурманом, несшимся с хлопковых, рисовых и тростниковых плантаций, пробудил в нем горькие воспоминания, которые он хотел забыть. Нахмурившись, Гатор подумал, что Анджела Синклер удивительно похожа на Маргит. Впрочем, сказать похожа – значило ничего не сказать. Глядя на Анджелу, Гатор будто видел перед собой Маргит.
Он решительно отогнал от себя эти мысли. Красотка с огненными волосами, застигнутая им среди кустов, даже отдаленно не напоминала маленькую блондинку, воспоминания о которой были так горьки. Кроме того, изысканной Маргит и в голову бы не пришло бродить по лесу. Она предпочитала мир роскоши в обертке из кружев, шелков и цветов. Анджела напомнила Гатору Маргит лишь по той причине, что тоже была избалованной дочерью богатого плантатора.
– Эй, привет!
Гатор раздраженно оглянулся, не замедляя шага.
К нему по тростниковому полю бежала Симона.
– Послушай, нам надо поговорить! – Подбежав к Гатору, девушка пошла с ним в ногу. – Я беспокоюсь о подруге. Она не приходит повидать меня.
– Ну и хорошо, – буркнул Гатор.
– Ладно тебе! – Симона похлопала его по плечу, но тут же пожалела о содеянном, потому что он остановился и смерил ее презрительным взглядом. Глубоко вздохнув, Симона беспомощно пожала плечами и пролепетала: – Гатор, не разговаривать со мной – большая глупость. Это грубо. Я только спросила тебя о подруге, потому что хотела узнать, отчего она не приходит поболтать с нами. Я ее уже несколько недель не видала.
– Ей нечего здесь делать, – процедил сквозь зубы Гатор.
– Ты не имеешь права так говорить. – Симона начала выходить из себя, и даже его грозный вид не смог остановить ее. – Я с Анджелой дружила всю жизнь, а ты кто такой? А? Явился сюда невесть откуда! – Симона, когда злилась, совершенно забывала, как надо правильно говорить, и в ее речи появлялось все больше негритянских словечек. – Ты, поди, решил, что на все имеешь право, потому что твой папаша – надсмотрщик. Вообразил себе, что можешь указывать мне и моим друзьям, как жить!
Гатор пошел вперед, не обращая на девушку внимания, а Симона, раздосадованная его равнодушием, разошлась еще больше:
– Эй, ты! А не отвалить бы тебе туда, откудова пришел, а? И тебе, и твоему папаше! Слыхала я, что он – злой человек и бьет рабов! Он бы их до смерти забивал, да вот только побаивается получить кинжал в ребра! А ты в точности, как твой отец! Да! Разве не так?!
Едва сдерживая гнев, Гатор прибавил шагу и скрылся в кустах. Он до того разъярился, что даже не всматривался, как обычно, в тропу, чтобы не наступить ненароком на змею.
Впрочем, взглянув на его перекошенное от злости лицо, ни одно живое существо не осмелилось бы приблизиться к нему. Гатора трясло, потому что отчасти это была правда. Лео Коди – его отец – злой, жестокий человек, и говорить, что сын похож на отца, – означало страшно оскорблять Гатора.
Теперь ему больше, чем всегда, захотелось вернуться на море, но он не мог оставить плантацию раньше января, до которого было еще почти полгода. Дело в том, что, увидев его мощные мускулы, Элтон Синклер отвел Гатора в сторонку и предложил ему самое высокое жалованье и большую премию, если тот согласится проработать до конца молотьбы. Бретт согласился только лишь потому, что ему предстояло расплачиваться по долгам матери. Он знал: папаша Лео даже и не подумает помочь ей. Лео тратил все заработанное на карты, виски и женщин. Он всегда так поступал и не собирался менять своих привычек.
Наконец Гатор увидел свою пирогу, спрятанную в густой листве, – это суденышко служило ему домом. Открыв бутылку вина, он сделал большой глоток, пытаясь забыть обиду. Но горькие мысли не так-то легко было прогнать.
Бретт позволил себе вспомнить то время, когда он уехал из Блэк-Бау. Случилось это потому, что Маргит Лобаш, которой было уже восемнадцать – то есть на несколько лет больше, чем ему, – сделала его посмешищем всей Миссисипи. Бретт имел глупость связаться с этой особой – ведь она была так красива… Ни один мужчина не мог равнодушно пройти мимо Маргит. Лишь потом Бретт понял, что он был простым каджуном, а она – изнеженной дочерью плантатора, которая всегда жила сытой и богатой жизнью. Маргит соизволила обратить на него внимание после его нашумевшей битвы с аллигатором, крупнее которого на Миссисипи не видывали. Маргит послала на его поиски раба, приказав разыскать этого «дикаря».
Услышав, как она назвала его, Бретт рассмеялся. Его уже выдавали чуть ли не за гладиатора, который запросто сражается не на жизнь, а на смерть с дикими зверями. На самом деле все произошло до того быстро, что ему некогда было подумать, как к этому отнесутся окружающие. В тот момент Бретту было не до размышлений о решимости и храбрости; более того, он был напуган до смерти и думал лишь о том, как бы остаться живым в холодной коричневой воде. Никогда не забыть ему жуткого ощущения того, что вода вот-вот заполнит его легкие, никогда не забыть, как он судорожно разжимал огромные челюсти страшного животного, пытавшегося утащить его на дно…
Впрочем, Бретт ни с кем не стал делиться подробностями, и уж тем более ему не пришло в голову рассказывать эту историю прекрасной Маргит, которая поджидала его в тот вечер в увитой зеленью беседке на берегу реки. Бретт был просто поражен ее красотой. Закрыв глаза, он припомнил ее наряд – белое кружевное платье с глубоким вырезом, приоткрывавшим соблазнительную пышную грудь. Маргит благоухала сиренью; ее распущенные светлые волосы обрамляли милое, сердечком, личико.
Да, все началось именно в тот вечер. Она то и дело притягивала его к себе, дразнила, расстегивая рубашку, поглаживая длинными пальцами его мускулистую грудь и подставляя свои пухлые губы для поцелуев. Пытаясь не потерять окончательно голову, Бретт говорил ей, что им не следует больше встречаться, но Маргит клялась в вечной любви и требовала таких же клятв от него. Околдованный ее красотой, юноша в конце концов сдался.
А потом наступила та безлунная ночь, после которой пути назад уже не было. Маргит попросила его прийти в полночь, когда все в доме уже уснули. На ней были лишь тонкая ночная рубашка и пеньюар, который она скинула, ложась на пол беседки и приглашая его лечь рядом.
До того дня шестнадцатилетний Бретт имел дело лишь с дешевыми проститутками Виксбурга – он с приятелями часто по субботам наведывался в заведения под красными фонарями. Они всегда торопились, и он абсолютно ничего не чувствовал. С Маргит Лобаш все было по-другому. Развратная и страстная, она показывала ему такое, о чем он и думать прежде не смел, и неискушенный Бретт принимал все это за истинную любовь.
Недели переходили в месяцы, они встречались почти каждую ночь. Бретт выматывался до предела. Проработав весь день на жарком солнце, он спал всего по нескольку часов, а затем направлялся к неутомимой Маргит, чтобы оставить ее лишь на рассвете.
Когда начался сезон молотьбы, его заставили работать по восемнадцать часов в сутки. Костры под котлами, в которых варили сахар, не угасали ни на минуту, и работники неустанно хлопотали около них. Им позволяли отдыхать лишь шесть часов, а Маргит требовала, чтобы эти шесть часов он проводил с ней.
Силы Бретта были на исходе. Заметив, что сын исхудал и осунулся, его мать решила, что Бретт сильно пьет, и попросила его бросить пьянство. После этого ему пришлось дожидаться, пока отец с матерью уснут, и лишь потом он осмеливался выбраться из дома через окно.