— А ты все плачешь, девица, — раздался приглушённый голос темноглазой паломницы. Оказывается, она тоже была здесь, да и шла вместе с ними от самой обители. Девушка провела рукой по векам, коснулась щек. Они были совсем сухими. — Ты плачешь вот здесь, — пояснила женщина, указывая рукой туда, где сердце. Она приблизилась, чтобы в свете масляного светильника лучше рассмотреть девушку. Та оказалась не старше семнадцати лет и очень хороша собой. Старый плащ и видневшееся из-под него грубое шерстяное платье не могли скрыть тонкие, нежные черты лица и чуть припухшие чувственные губы. Особенно хороши были глаза — широко распахнутые, синие, как васильки. Лёгкая россыпь веснушек на маленьком изящном носике не портила ее, а лишь добавляла очарования. Так красива и бедна, что ж, тем хуже для нее, горько усмехнулась паломница. — Легче стало, когда помолилась? — Нет. Девушка взглянула прямо, даже с каким-то вызовом. — А исповедалась? — У меня дядя священник, — жёстко улыбнулась та. — Вчера ходила к исповеди. И поняла, что все это напрасно, когда нет мира на душе. Святой отец велел терпеть и уповать на Бога. Спасибо ему, конечно. Берту только жалко, это моя кормилица. Столько ходила из-за меня впустую. — Похоже, характер у тебя есть, — усмехнулась паломница. — Имя свое скажешь? — Меня зовут Армель. — Красиво. Ты ведь не вилланка, да и имя необычное. Как у какой-нибудь бретонской принцессы.
— Мой пра-прадед однажды привел из набега прекрасную пленницу-бретонку, обратил ее в христианство и женился. Это семейное предание, и мама назвала меня в честь той женщины.
— Кто же ты такая, Армель? — Я сирота.
Армель вдруг подумала, что хочет рассказать о себе этой совершенно посторонней, уже не молодой женщине. Может быть, потому, что все равно нечего терять. Словно угадав ее мысли, та сказала: — Я много видела в жизни, Армель, и могу читать в сердцах людей. Ты глубоко оскорблена кем-то. Человеком, которому ты верила, так? — Да, это так! Я и не думала, что это может быть так больно. Даже когда умерла мама. И когда я узнала, что от нее… и от меня отказался отец. — Это как раз понятно. Боль от предательства самая сильная и мучает долго, это как будто наконечник стрелы в теле засел. Мать же не предавала тебя. — Нет. Она меня очень любила. А отец… Он всегда был для меня чужим. И мне безразлично, есть он или нет. Я его и видела всего два раза, и то после смерти мамы. — Так ты незаконнорожденная? — Да.
Армель устало прикрыла глаза и начала свой рассказ. Замелькали лица и картины минувшего, сначала обрывочные и короткие, постепенно они выстраивались в длинный четкий ряд, а Армель все говорила и говорила.
Старая бедная усадьба, затерянная в лесу. Зимними ледяными ночами волки прямо перед частоколом, их вой так привычен, что уже почти не обращаешь внимания. Страшные сказки и легенды, которые так интересно слушать с замиранием сердца после того, как стемнеет. Мать, бледная и печальная, но все ещё красивая. Армель с детства помнила, как матушка каждый день выходила смотреть на дорогу. Но ни один из путников не оказался тем, кого она ждала.
Худая, почти прозрачная рука матери. Эту руку Армель гладила, стоя на коленях и впервые узнавая всю горькую правду о ней и о себе. И о человеке, который даже не приехал попрощаться. Мать взяла с нее слово простить его. Ведь он мог не получить ее прощальное письмо. Да, она всегда оправдывала его, даже на пороге смерти. Она умерла. Вряд ли он узнал об этом, живя в своем замке с другой женщиной, его женой, красивой и властной, рожавшей ему сыновей. Кто же виноват, что она оказалась сильнее? А Армель с тех пор прозвали Каменная принцесса. Потому что на похоронах матери она не плакала.
Пять лет суровой, но понятной и размеренной жизни, когда хлебом делятся с другом, а с бедой справляются сообща и не загадывают далеко вперед, ибо все в руках божьих. Армель становилась все красивее. Берта научила ее ткать, прясть, печь хлеб и врачевать раны. Дядя-священник научил грамоте. А сама она научилась стрелять из лука и скакать верхом.
— О нет, я никогда не поеду к вам, мессир барон! Прошу вас, уезжайте. Обветренное, с впалыми щеками лицо немолодого мужчины в богатой, но темной, без украшений траурной одежде. Интересно, в память о ком он носил этот траур — о своих детях и жене? Или хоть немного оплакивал брошенную им женщину? — Я твой отец, Армель. — Нет. У меня была только мать. — Я не знал правды, Армель. Твою мать оклеветали. — И вы весьма охотно поверили. Что же заставило вас вдруг вспомнить обо мне, мессир? — Я молю тебя приехать и жить с нами! У тебя будет все, что пожелаешь… У тебя есть брат, ему десять лет. Он очень ждёт тебя. — Нет! — Мы будем ждать тебя в любое время.