— Но если вам, против вашего желанья, навязали его в председатели, надо жаловаться. Если эта районные организации сделали — надо писать в область, в Москву.
Украинец промолчал.
— Неписьменный он, — вздохнула, жалостлива поглядев на сгорбленную фигуру мужа, голубоглазая Настя, слушавшая наш разговор. — Обое мы такие. Я хоть трошки разбираю по буквам, а он — никак… — И добавила: — Ты б, Грицько, рассказал человеку, как Митька хотел верблюдов за коней выменять.
Грицько махнул рукой.
— Да тут за целый день всего не перескажешь… Говорит: «Дайте мне командировку, поеду на Волгу за верблюдами. Это такая скотина, что як добре нагодувать её раз, то две недели не ест и не пьёт. Останется у нас лишний корм, продадим сено и поделим гроши по трудодням». Насилу сбили его гуртом. Говорим: «Куда ж мы их поставим на зиму? Они в нашу конюшню не войдут». — «А мы, — говорит, — прорубаем в потолке над станками дырки, чтоб горб як раз в ту дырку проходил»… Чорт-зна-що за человек! Сказать дурной — так не дурной, и умные не такие…
— А почему, если уж тронулись вы с места, не поехать вам туда, куда плановые переселенцы едут? В Сибирь или на Дальний Восток? Получили бы пособие от государства, колхоз там оказал бы вам помощь.
— Нет, — ответил, покачав головой, украинец, — туда мы не поедем. Туда ехать, то надо насовсем, а мы так не рискуем. У нас дома и хата осталась… Думка была такая: поживём тут год або два, а там может-таки скинут Митьку Захарчука да налагодится дело — поедем обратно. Десять лет работали — как его кинуть?.. У нас там и усадьба хорошая, и речка близко. Родня вся там, и моя, и её…
Простодушное детское лицо Насти затуманилось, когда речь зашла о покинутых родных местах. Она долго смотрела в ту сторону, откуда привёз их поезд, потом глянула на горы, потупилась и заморгала глазами…
Один из сидевших с нами в ожидании дрезины пассажиров сказал, глядя на их багаж:
— И котов везут… Тётка, зачем котов везёшь? Подсобное животноводство?
— Да кто его знает, что оно за место, куда мы едем, — ответила со вздохом Настя. — Мы ж сроду ещё никуда из дому не рушали. Может, там в горах мышей богато, або крыс, або… — она отвернулась и заплакала.
Чем богаче край урожаями, сельским хозяйством, как Кубань, например, тем больше скопляется там таких бродячих «колхозников», без роду, без племени, без постоянного местожительства, начинающих уже понемногу забывать, где они родились и выросли.
Принимают их в колхозы довольно охотно и без особого разбора даже там, где нет в действительности недостатка в рабочей силе. Бывает, в колхозе расшаталась трудовая дисциплина, отсюда и нехватка рабочих рук, и затруднения с полевыми работами. Но вместо того, чтобы заняться как следует укреплением дисциплины, колхоз ищет выхода в приёме новых членов. И нисколько, конечно, не поправляет этим свои дела, а только больше их расстраивает, потому, что эти новые члены — «сезонники» дезорганизуют все хозяйственные расчёты, превращают колхоз в проходной двор.
Есть ещё и такие летуны, так называемые местные, в отличие от летунов «дальнего следования». Эти перебегают из колхоза в колхоз, даже не покидая родной хаты — здесь же, в своей станице. Делают они это обычно в начале лета — когда можно уже почти безошибочно определить виды на урожай в каждом колхозе и когда ещё не поздно, в случае перехода в другой колхоз, заработать там к концу года приличное количество трудодней. Захватила ли буря полосою землю, выдув часть посевов, повредили ли посевы наводнение, град — такой ловкач быстро ориентируется, подаёт заявление с просьбой исключить его из колхоза, определяет, где можно ожидать наилучшего урожая — в «Заре» ли, в «Победе», в «Восходе» — и вступает туда. На следующий год обстановка меняется, похоже, что с урожаем здесь будет хуже — он вступает в другой колхоз. Существующие ныне правила приёма и исключения из колхозов особых препятствий для таких перебежек не ставят.
… Есть у меня в одной кубанской станице старый знакомый колхозник Леонтий Петрович Кривошапка, тоже плотник и столяр, как манычский «сибиряк» Гунькин. Колхозник он из тех, которых с самого начала не приходилось убеждать в преимуществах общественного труда. Вступил он в колхоз не колеблясь, честно работает одиннадцатый год и ни разу никуда из станицы не уезжал. Всё, что видишь в колхозе, начиная от амбаров, коровников, конюшен и кончая беседками и арками в сквере против правления, сделано его руками. Мастер он отличный, работает чисто, со вкусом, к ремеслу своему родовому, перешедшему к нему от отца и деда, относится строго, с уважением и от других того же требует. Я, будучи научен горьким опытом, заходя к нему в мастерскую, избегаю садиться на верстак. Он этого очень не любит, сердится не на шутку и, бывает, что держит в руках, фуганок ли, киянку, тем и достаёт по спине неучтивого посетителя: «Куда прёшься? Соображаешь что-нибудь? Я на этом верстаке хлеб себе зарабатываю, а ты на него задницей садишься! Ну и народ! Не разбираются ни в чём. Пустота торичеллева!» У Леонтия Петровича слабость — ввёртывать в разговоре, к месту и не к месту, всякие непонятные слова, вычитанные им в газетах, детских учебниках и других книжках, попадающихся ему в руки.