Не то чтобы он этого не видел. Он был свидетелем моего психического срыва, видел каждую уродливую часть меня. Еще он был причиной всего этого.
Он не двигался.
— Я заметил. Я все замечаю, Элизабет.
Я рассмеялась. Звук был холодным и уродливым, но каким-то образом подходил к этой комнате тошнотворной красоты.
— О да, — прошипела я. — Ты все замечаешь. Ты знаешь все о боли, страдании, смерти и уродстве, а значит, ты знаешь все обо мне, верно? Потому что я полностью состою из этих терминов.
На этот раз я жестикулирую более яростно.
— Может быть, именно поэтому ты не убил меня, — сказала я, решив, что мне почудился блеск в его глазах, который последовал за моими словами.
Это означало бы реакцию. Или эмоции.
— Меня не интересует, зачем я здесь, — солгала я. — Важно то, что я здесь. Хорошо это или плохо, но я теперь постоянный житель твоего маленького мавзолея. Мое уродство означает, что я не могу уйти, если только ты не захочешь меня выбросить на какой-нибудь дороге.
Я посмотрела на него.
— И я уверена, что это приходило тебе в голову раз или два. Но поскольку ты все это знаешь, то понимаешь, это - все равно что всадить пулю мне в голову. Итак, мы возвращаемся к нашей первоначальной проблеме. Ты ведь спас девушку, верно? Может быть, для того, чтобы на твоей полуночной душе осталась хоть одна маленькая светлая отметина, не знаю. Мне все равно, — еще одна ложь. — Но причина не имеет значения, ведь то мгновенное решение, которое ты принял в темноте той ночью, имеет необратимые последствия. Ты сам выбрал для меня жизнь.
Я втянула в себя воздух, полный битого стекла, излияния моей боли, моего отчаяния, моей правды. Кроме того, это было самое большое количество слов, которые я произносила за последние недели, и у меня пересохло в горле.
До сих пор я никогда не кричала.
По целому ряду причин. Во-первых, мамины правила приличного поведения запрещали такие безудержные взрывы эмоций.
Во-вторых, кричать было бессмысленно. В моей семье, в моем браке, в моей жизни. Крик во всю глотку ничего не даст. Крик привлекает внимание, помощь, спасение. На такую роскошь я никогда не надеялась.
Крик не дал мне ни помощи, ни спасения. Но я привлекала к себе внимание. От человека, который видел, как я кралась по дому, который пришел на встречу с моим отцом.
Для отца я была объектом, чем-то, что можно было отдать. Деловой услугой. И сказать «нет» одному из крупнейших торговцев оружием в стране - верная смерть. Мой отец был очень привязан к выживанию, поэтому он без угрызений совести обменял мою жизнь на свою.
Потребовалось время, чтобы все решить, спланировать. Мой отец был скрупулезен в планировании. Не потому, что я была его младшей дочерью, и он беспокоился о моей судьбе. Нет, потому что это было важно для него. Это должно было случиться. Даже несмотря на то, что он слышал о намерениях моего мужа. Его бывшие жены похоронены в неглубоких могилах.
«За что ты так со мной» не помогало - ему просто было все равно. И маме тоже. Ни братьям, ни сестрам. Все они принадлежали к одной и той же хладнокровной династии.
Я не кричала ни на одном этапе того процесса. Ни когда отец сообщил мне о моей судьбе. Ни после первой встречи с Кристофером, когда он потряс мою душу безудержной жестокостью в глазах. Ни в день свадьбы. Даже не в ужасную брачную ночь. Или много ужасных ночей и дней. Ни даже в тот день, когда я потеряла дочь.
Или в тот день, когда Кристофер буквально вышвырнул меня на улицу.
Слова меня ранили и калечили, но я ничего никогда не говорила в ответ.
До сих пор.
Перед моим убийцей, в окружении его прекрасных трупов.
Мои крики не даруют мне от него спасения. Я не искала спасения. В конце концов, кто ищет помощи у проклятых? Да и он не собирался мне помогать. Самое близкое похожее на помощь, что он сделал (я подозревала, что это единственный раз в его жизни), - он не убил меня. И даже это еще может изменится. Я подозревала, что моя смерть все еще давит ему на душу.
Но я привлекла к себе какое-то внимание.
Что-то такое тяжелое, что могло соперничать с тяжестью неба, с моей печалью.
Он просачивался в каждую часть меня. Его взгляд, каждый дюйм его тела был сосредоточен на мне. Лился на меня. В меня.
Это внимание было кисло-сладким. Это не было жестокостью моего бывшего мужа и его садизмом. Это было что-то из той же участи, но не такое раскованное.
— Ничто не вечно, — сказал он. — Даже смерть, — он оглядел комнату. — Все мы в конце концов увядаем и разлагаемся. Всё становится ничем.
А потом он повернулся и вышел.