Он хотел причинить ей боль. Но не так, как с другими. Он хотел наказать ее.
Его член дернулся в штанах.
Он выключил экраны, издав шипение отвращения. К ней. К себе. Это было опасно. Она была опасна. Она может превратиться в осложнение. В слабость.
Слабость была роковой.
Он встал.
Он поклялся сделать все, чтобы это не стало для него смертельным. Шагнув вперед, он собирался пойти и сделать именно то, что должен был сделать месяц назад – убить ее. Писк телефона остановил его. Взглянув на экран, он понял, что сегодня не ее день смерти. Пока что. Этот день принадлежал кому-то другому.
Но это не означало, что ее судьба в безопасности.
И его тоже.
Было трудно, казалось бы, невозможно вернуться к своей обычной жизни после вчерашнего. После того, как я увидела его комнату ужасной красоты. После того, как увидела его во всей его ужасной красоте.
Но это было единственное, что оставалось делать. Без рутины здесь не было ничего, кроме невозможной правды, что я застряла здесь, в доме мертвых вещей. С ним.
Поэтому я встала.
Занималась йогой.
Приняла душ.
Переоделась.
И, несмотря на тошноту, я пошла в столовую завтракать. Еда была силой привычки больше, чем что-либо другое. Я с немалым усилием проглотила еду. Я не могла переварить больше, чем несколько укусов. Как будто мое тело отвергало вещество, чтобы продолжать жить, в то время как моя дочь разлагалась в земле.
Этого было достаточно, чтобы сохранить мне жизнь, достаточно, чтобы не растолстеть.
Хотя это и хорошо. Я бы носила больше одежды. Мне нравилось прятать свое тело, острые края костей сквозь складки одежды. В этом доме не было потрепанных и мешковатых толстовок, так что я надела белые леггинсы и футболку, которая должна была быть мне впору, но прикрывала до середины бедра. Поверх нее была еще кофта с длинными рукавами. Сверху я натянула розовый кашемировый джемпер, самый большой, какой смогла найти.
Так было тепло, но совершенно неудобно. Да и какая разница? Даже если на улице будет тепло, я никогда не почувствую аромат летнего воздуха. И даже если когда-нибудь я это сделаю, я никогда не выставлю свою голую кожу на всеобщее обозрение.
Я остановилась как вкопанная, когда добралась до столовой, мое сердце остановилось вместе со мной.
Все было так, как и должно было быть: еда искусно разложена. Много блюд, достаточно, чтобы накормить по крайней мере шесть человек. Различные кувшины с жидкостью на случай, если я решу изменить свою обычную комбинацию апельсинового сока и чая. Моя тарелка и столовое серебро стояли на том самом месте, где я всегда сидела.
Все так, как было с тех пор, как я начала эту рутину.
С некоторыми дополнениями.
Воздух здесь был заметно холоднее, просачиваясь сквозь одежду, сквозь кожу, прямо до костей.
Может быть, мне только показалось, когда мои глаза встретились с его.
Он сидел на противоположном конце стола, потягивал кофе и молча смотрел на меня. Никаких эмоций, даже изогнутой брови. Как ни в чем не бывало, будто мы с моим киллером каждое утро сидели и пили кофе с круассанами.
Я продолжала стоять, застыв в дверях. Он продолжал наблюдать за мной. У меня возникло ощущение, что он может молча наблюдать за мной, сколько бы я там ни стояла.
Эта мысль заставила меня двинуться к своему месту, радуясь, что оно было настолько далеко от него, насколько позволял стол. Но расстояния все равно было недостаточно: тяжесть его взгляда все еще лежала на моей груди.
Не сводя с него глаз, я потянулась за кружкой. Не потому, что очень хотела пить, а потому, что жаждала тепла горькой жидкости. Хотя даже этого было недостаточно, чтобы прогнать озноб.
Он по-прежнему ничего не говорил, но его глаза изучали, пронзали, вторгались.
Я со стуком поставила кружку, проклиная свои нервы за то, что они взяли надо мной верх. Где была женщина, которую вырастила моя мать? Жена, которая умудрилась даже не разбить чайную чашку запястьем, которую ее муж – тот, что сидел напротив нее и читал газету – швырнул в нее накануне вечером?
Я знала ответ на этот вопрос.
Она уже давно была мертва.
Все женщины, девушки: все, кем я была до того дня в больнице, погибли, когда мою дочь положили мне на грудь. Кем бы я ни была сейчас, я была чужаком.
Как же так получилось, что я поняла это только сейчас?