— Скажи мне, — повторил он.
Мой желудок наполнился камнями. Ах, значит, ему нужна была остальная часть моей грязной истории. Мои зубы болезненно стучали друг о друга. Это был рефлекс – держать свое прошлое близко, позволять ему пожирать мои внутренности, но не выпускать его наружу. Не разрешать прошлому парить в воздухе, смотреть мне в лицо и уничтожать меня полностью.
Но кое-кто уже смотрел мне в лицо, и он мог полностью уничтожить меня.
Поэтому я начала говорить.
Он слушал ее рассказ безучастно, по крайней мере внешне. Наверное, это маска, которую он нацепил, вредила ей. Он знал это. Она была открытой книгой: ее дисфункция, ее безумие вместе с ее сердцем. Ее лицо. Ее сверкающие глаза. Каждый грубый, мучительный выдох.
Лукьян знал, ей больно, что он не реагирует внешне.
Но его это не беспокоило.
Ее жизнь уже была болью; пусть еще потерпит.
И, скорее всего, пусть потерпит в будущем, если это будущее будет включать его.
— А потом… ну… — она резко втянула воздух, ее слезящиеся глаза не отрывались от его. — Остальное ты знаешь.
Остальное он знал.
Остальное: ребенок, который был насильно зачат в ней, которого она каким-то образом нашла способ любить.
А потом, вместо того чтобы оказать ей милость и убить, муж вышвырнул ее на улицу, чтобы ее заживо сожрали. Сожрали ее же собственные демоны. Он не хотел убивать ее, потому что это было бы очень любезно. А Элизабет знала, что этот человек не способен на доброту, даже когда речь идет об убийстве.
И все же она думала, что именно этот человек приказал убить ее.
Правда терлась в глубине сознания Лукьяна, царапала его странным и неприятным чувством вины. Он с усилием смахнул ее. Сейчас было не время говорить ей правду. Пришло время для чего-то другого.
Поэтому он отодвинулся от кровати, от нее, не говоря ни слова. Он снова оттолкнул чувство вины, которое пронзило его в отражении ее остекленевших глаз, когда он оставил ее в постели одну. Наедине со своими демонами.
Он встал, не одеваясь, и, повернувшись к ней спиной, пересек комнату, чтобы нажать на панель в стене, открывающую экран компьютера. Он снова понял, что это причиняет ей боль; быстрый вдох позади сказал ему об этом. Но сейчас он не мог сосредоточиться на этом. Его мозг был перегружен пульсирующей потребностью убивать.
Его пальцы расплывались по клавиатуре, когда он вошел в портал, скрытый глубоко в темной паутине.
Он почувствовал ее запах, прежде чем она заговорила, лилия и ваниль витали в воздухе, и он напрягся от реакции своего тела. Он не переставал печатать и не отрывал глаз от экрана.
— Что ты делаешь? — спросила она хриплым шепотом, который он почувствовал прямо в своем члене.
Желание вернуться, поранить ее прозрачную кожу своими прикосновениями было почти непреодолимым. Но Лукьяну сейчас нужно было держать себя в руках. Он трахнет ее позже. Он постарается трахнуть ее так сильно, что она снова потеряет сознание. Ему это нравилось. Ее тело обмякло под ним, пока он находился внутри нее.
«Позже», – сказал он себе и своему члену. Он сделал мысленную пометку, чтобы потом зарыться ртом между ее ног. Ее вкус запятнал его язык своей пьянящей сладостью, ведь до этого всё, что он когда-либо пробовал, было кислым. Это было похоже на героин. Но героин не вызывал такого привыкания.
Он не ответил ей и не станет отвечать, пока не получит нужную информацию. Она не стала его доставать. Она во многом не была похожа на других женщин. Она не станет ворчать на него, требуя ответа, ругать за молчание. Никакая женщина не осмеливалась так обращаться с ним, но он знал, что так поступают с другими, более слабыми мужчинами.
Она просто стояла там, ее жар был у него за спиной, запечатлевая ее запах, горячее дыхание на его шее, утолщая его член с каждой секундой.
Он закрыл экран и повернулся, его глаза пробежали по ее обнаженному телу, которое она, как и он, отказывалась прикрывать. Теперь она была по-настоящему красива. Не просто уникальным способом, но совершенно единственным в своем роде. Ее кожа была фарфоровой, без единого изъяна, если не считать розовых пятен на щечках. И шрамов, украшавших каждую ее конечность.
Он не испытывал ненависти ни к шрамам, ни к тому, как они там оказались. Он не хотел от них избавляться, он бы забрал боль, которую они причинили, если бы мог.
Глаза, которые когда-то были тусклыми и безжизненными, теперь трепетали, светились жизнью и смертью. Она носила свою боль, как корону.
Ее полуночные волосы блестели. Дикими волнами катились по спине, слегка спутанные от его рук. Ее обнаженная кожа покрылась более гладкой фарфоровой рябью, не считая тех мест, которые были испорчены синяками. Его член напрягся еще сильнее от слабого следа его руки и следа зубов на ключице.