Он не двигался.
— Было бы здорово, если бы я набралась сил, чтобы бороться за свою жизнь. Но это не реально. Герои и храбрость — это для кино, для фантастики. В реальности ты либо трус, либо злодей.
Он не произнес ни слова. Мы продолжали делать вид, что едим.
Я решила, наконец, ухватиться за это вымышленное мужество.
— Где ты был?
Он ответил не сразу. Это было бы слишком просто. Он не собирался давать мне что-либо легко, я поняла это.
— Ездил по контракту, — легко ответил он.
Я ждала продолжения. Больше он мне ничего не сказал.
— Убивал кого-то, — уточнила я.
Он кивнул.
— Кого?
Его глаза встретились с моими.
— Разве это имеет значение? Тебе не интересен сам человек, тебе интересно само действие, да?
Я прикусила губу. Он наблюдал за мной. Сосредоточенно. Так сильно, что желание, которое я пыталась подавить с той минуты, как вошла в комнату, подпрыгнуло у меня в животе. Мое сердце забилось быстрее. Дыхание стало поверхностным.
— Нет, — сказала я сквозь волны своего желания. — Нет, я так не думаю. Я с самого начала знала, кто ты и что ты.
Его глаза впились в меня.
— Ты убиваешь женщин? — спросила я дрожащим голосом.
Он даже не моргнул.
— Я не делаю различий между полом, расой или религией.
Я издала звук, похожий на фырканье.
— А, так ты либеральный киллер.
— Тоже самое, что заключать контракты с женщинами, которые заказывают убить мужчин, — сказал он. — Думаешь, женщины слабее? — он покачал головой. — Я знаю, что ты в это не веришь, потому что сидишь передо мной. Человек, который прошел через все, что ты пережила, скорее всего, давным-давно проглотил бы пулю. Так что это не твой аргумент.
Я моргнула от почти комплимента. Он не считал меня слабой и жалкой, в чем я была так уверена несколько минут назад, когда он спросил, почему я не сбежала.
— Они… они… — я поперхнулась. Лукьян ждал. — Они были красивыми?
Он поднял бровь.
— Некоторые. В особенности. Почти все они были достойными порицания людьми. Ну, то, что ваше общество сочтет предосудительным. Я не судья и не присяжный, а всего лишь палач, — его глаза не отрывались от моих. — И самые красивые были те, у кого больше всего ран на душе, — он отхлебнул из стакана. — Но, как я уже сказал, это не моя область знаний, — он поставил стакан на стол, встал и подошел ко мне. — А почему их физические качества тебя волнуют, солнышко? — никто другой не заметил бы крохотного смягчения в его тоне — я едва заметила, но оно было.
Он резко дернул мой стул назад, поворачивая его перед собой.
— Потому что, — прошептала я. — Ты коллекционируешь красивые мертвые вещи. Они важны для тебя.
Его руки легли на мои колени, с силой раздвигая их.
— Нет, я коллекционирую уникальные мертвые вещи, — пробормотал он. — Совсем недавно появилась одна совершенно бесценная вещь. Не совсем живая, но…
— И не совсем мертвая, — прохрипела я.
— Вот именно.
Он чувствовал, что я хотела. Его возбуждение, давящее на брюки, показывало, что хотел он.
Я хотела. Мне очень этого хотелось. Моя кровь умоляла вместо меня.
— Есть еще одна проблема, — заметил он.
— А… дети? — выдохнула я.
Эти слова отрезвили меня. Невинные чистые существа, которые не дороже долларов на счетах, не дождались своего будущего… Их просто уничтожили.
Его глаза слегка ожесточились, в них мелькнуло что-то похожее на гнев.
— Я не убиваю людей, пока они не вырастают, — ответил он. — Дети не люди, пока не примут решение, которое превратит их во взрослых.
— И какое же это решение? — спросила я.
Дети все время принимают взрослые решения, но это не значит, что они заслуживают смерти, как взрослые. И такое часто происходит в этом жестоком и холодном мире.
Я просто молилась, чтобы этого не случилось в холодном и жестоком мире Лукьяна.
Лукьян пристально посмотрел на меня.
— Я не убиваю детей, — повторил он. — Я жду, пока они не станут взрослыми.
Его пальцы впились в мои коленные чашечки так, что там опять останутся синяки. Я была гротескно счастлива по этому поводу. Его прежние отметины постепенно исчезали, и я паниковала, желая, чтобы их заменили другими.
— Во всяком случае, не так уж много контрактов заключают на детей, — продолжал он. — Я отслеживаю IP-адрес тех, кто принял заказ, а затем иду и уничтожаю их.
Должно быть, он заметил что-то в моем взгляде — он смягчился.
— Не позволяй этому дать себе надежду на искупление. Не думай, что где-то во мне есть доброта. Это было бы глупо.
Он наклонился вперед, достаточно близко, чтобы я почувствовала правду в его словах. Правду в опасности. Его древесный запах окутал меня, и я разглядела каждый дюйм его точеного лица, когда он приблизился, пока его губы не коснулись моих.
— Глупо и трагично, — прошептал он.
А потом он исчез.
Я моргнула ему в след.
Это становилось слишком обычным делом.
Наверное потому, что всё становилось слишком реальным. Слишком опасным.
Но я все равно последовала за ним.
***
Я знала, что найду его в мертвой комнате.
Теперь она привлекала нас обоих. Окруженная прекрасными трупами, отвлекая нас от нашего общего уродства. Мы никогда не будем такими красивыми, как эти птицы, даже после смерти. За те дни, что его не было, я провела здесь несколько часов, восхищаясь покоем. Я чувствовала себя здесь как дома.
Никогда у меня не было такого чувства. Я даже не подозревала о существовании такого чувства.
И здесь, в месте, которое должно было меня убить, я нашла свой дом.
Хотя он стоял ко мне спиной, я поняла, что он услышал, как я вошла. Он стоял перед другой рамкой. Через его плечо мне была видна птица с такими блестящими перьями, что они казались сотканными из шелка. Голова была переливающейся, почти голографической сине-зеленой с фиолетовыми крапинками. Хвост состоял из двух очень длинных темно-фиолетовых перьев.
— Астрапия принцессы Стефании, — сказал он, не поворачиваясь и не двигаясь. — Эндемичный вид горных лесов Папуа — Новой Гвинеи. Самец, — он кивнул в сторону рамы. — Обнаружен человеком по имени Карл Ханштейн в тысяча восемьсот восемьдесят четвертом году. Назван в честь бельгийской принцессы Стефании.
Я ждала продолжения. Потому что с Лукьяном всегда было что-то большее.
Но на этот раз больше ничего не было.
— Неужели ты думаешь, что единственный способ обладать прекрасными вещами — это убивать их? — прошептала я ему в спину.
Он повернулся, и в тот же миг его глаза впились в мои.
— Я так не думаю. Я это знаю. Чудовище не может прикоснуться к красоте и погладить ее, как обычный человек. Он может только раздавить ее. Уничтожить. Единственный способ обладать ей — это сначала сохранить ее в собственном прекрасном великолепии. Потом убить. Нельзя причинить боль мертвому существу.
Слова утонули, повиснув в воздухе, как туман после дождя.
— Тебе тоже, — прошептала я, встретившись взглядом с глазами, которые, как я начинала понимать, не были пустыми.
Голубые радужки превратились в мрамор.
— Вещи не причиняют мне боли, Элизабет. Я причиняю боль, — угроза в его словах была очевидной, но она не отпугнула меня так, как он хотел.
— Ты спас мне жизнь, — сказала я, опустив глаза и с беспокойством теребя ткань брюк. — И не один раз.
Он посмотрел на меня, затем на мою руку, теребящую нитку. Его глаза остались там. Я знала, что его беспокоило.
Моя слабость.
Ему не нравилось, когда его одаривали слабостью. Теперь это было неизбежно, потому что он должен стать свидетелем не только моей, но и своей… Я была его слабостью. Потому что я сидела здесь и ковырялась в штанах. Потому что я была здесь. А не там, где бы я оказалась после того, как пуля вонзилась мне в череп и моя кровь залила бы весь белый ковер, если бы он сделал то, на что заключили контракт.