Ничто.
Именно туда я бы и отправилась. В черное ничто. Небеса придумали только как концепцию для живых, страдающих от потери близких.
Но я знала, что это не правда.
Он все еще смотрел на меня. Человек, который не отправил меня в никуда, все еще способен на это. Но каким-то образом, прямо сейчас, он заставляет меня чувствовать так, словно я что-то значу. Как будто я кто-то, а не пустая оболочка, которая целый год бродила по скелетам фермерского дома.
— Я не спасаю людей, — сказал он ровным холодным голосом. — Я их убиваю.
— Это не может быть правдой, — тихо сказала я. — Потому что я не умерла.
От его взгляда у меня кровь застыла в жилах.
— Ты тоже еще не совсем живая, — слова были ровными и бесстрастными. Их значение было гораздо важнее. Потому что он говорил, что существовать — как я — это не жизнь.
Я выбралась из этой постели, но моя искалеченная и истерзанная душа все еще была в комнате, увядающая, одурманенная наркотиками, висящая между этим миром и ничем.
— Но ты любишь только мертвых, — прошептала я. — Так что, может быть, я не хочу быть совсем живой. Может быть, мне нужно немного умереть, чтобы ты мог меня любить.
Я не была шокирована своими словами. А может, и была. Потому что только здесь, сидя между этим миром и ничем, я осознала это.
Я бы сохранила свою душу иссохшей, искалеченной и почти мертвой, если это единственный способ быть любимой им. Или, может быть, я знала, что меня можно только сломать и искалечить, и он тоже это знал, и именно поэтому не убил меня. Не могу сказать, что его это волновало. Моя душа, измученная и разбитая, едва ли способна на любовь.
Я хваталась за эмоциональные соломинки, на самом деле за обрывки, своих чувств к нему. Они каким-то образом наполняли меня.
Возможно, мне суждено было сломаться.
Что бы это ни было, мои чувства все равно были там. Он заполнял все зазубренные части меня.
Но я не понимаю, кто я для него, кроме как аномалия нормального мира. Этот огромный дом служил чем-то вроде клетки, в которой меня держали. Лукьян смотрел на меня. Овладевал мной.
Но он не любил меня.
Самое нормальное, что он мог сделать, — это не убить меня.
Но мне было все равно.
Особенно когда он пересек разделявшее нас расстояние, взял мое лицо в ладони и поцеловал.
Особенно когда он сорвал с меня всю одежду и трахнул на полу мертвой комнаты.
***
— Ты страдаешь гибристофилией? — спросил он, и этот странный вопрос нарушил тишину, которая уютно окутала воздух в течение нескольких часов после нашего общего оргазма.
В какой-то момент мы переместились из мертвой комнаты в его спальню. Мой разум помнил только вспышки того момента. Но этот вопрос потряс меня до глубины души.
Я тут же оглядела свое обнаженное тело в поисках какой-нибудь сыпи или язвы, покраснев от смущения.
— Нет, — быстро ответила я. — То есть, я не… что такое гибри…
— Гибристофилия — это парафилия, при которой сексуальное возбуждение и влечение зависят от того, что партнер совершил какое-то злодеяние, — объяснил он. — Вышеупомянутые злодеяния могут варьироваться от чего-то простого, как ложь, до более серьезных действий, таких как изнасилование или убийство, — его палец лениво скользнул по моему плечу. — Иначе известно как «Синдром Бонни и Клайда».
Я полностью повернулась к нему лицом, разинув рот. Конечно, он был бесстрастным и жестким. Но думала, это только на поверхности. Он не дал мне времени заговорить, а я и не пыталась, потому что знала, что он еще далеко не закончил.
— Книга Оги Огаса и Саи Гэддама исследует этот вопрос дальше, — продолжал он. — «Миллиард порочных мыслей: самый большой в мире эксперимент о человеческих желаниях.» Излишне многословное название, признаю, но кое-какие хорошие моменты есть, — сказал он. — Они утверждают, что женщины хотят доминирующего мужчину. В связи с эволюционными потребностями, которые последовали за нами в двадцать первый век.
Я слушала его слова, все до единого, но именно в этот момент я начала видеть смысл за этими словами. Лукьян водил узоры на моем плече.
— Это доминирующее мужское понятие — популярный сюжетный прием в большинстве эротических произведений и фильмов, направленных на женщин. Популярные примеры, и более радикальные, это женщины, которые писали письма Теду Банди, Джеффри Дамеру, а серийный убийца Ричард Рамирес даже женился на поклоннице, пока был в тюрьме, — сказал он без эмоций. — Причина этого состояния на самом деле не определена. Некоторые эксперты считают, что гибристофилы — покорные жертвы, в то время как другие считают, что они являются нарциссическими пособниками, которых влечет к власти, — его рука замерла. — По-моему, эти женщины хотят умереть. Они не склонны к самоубийству, по крайней мере, большинство из них. Но их увлечение смертью двигало ими к людям, которые способны на это, — он не моргал. — Смерть — это очарование, притяжение, которое слишком тошнотворно, чтобы смотреть ей в лицо, поэтому вместо этого они выбирают болезнь, которая ближе всего к гибели.
Я позволила тишине продлиться долго после того, как он заговорил, давая ему время сказать больше фактов.
Но он этого не сделал.
— И ты считаешь себя моим олицетворением смерти, — предположила я.
Он не ответил.
— Ты думаешь, из-за того, что случилось со мной, я теперь сломлена на всю жизнь, и я стремлюсь к… — я искала нужное слово. — …замене своего мужа тобой, потому что я не могу заполучить его?
— Нет, — сказал он. — Хотя ты сломлена на всю жизнь. Это правда. Но я не думаю, что ты настолько расстроена, чтобы построить какой-то эмоциональный щит, убеждая себя, что тебя привлекают пытки или жестокое обращение, чтобы справиться с этим. Ты использовала другие методы.
Я усмехнулась.
— Ты имеешь в виду агорафобию? — сказала я. — Конечно, этого недостаточно. Мне нужно еще одно физиологическое состояние к коллекции. Может посттравматическое стрессовое расстройство?
— Да, — ответил он, хотя вопрос был риторическим. — Ты не настолько глупа, чтобы не понимать, что ПТСР и агорафобия чрезвычайно тесно связаны, и одно почти условно для другого.
Я поджала губы. Почему я не сказала более непонятное расстройство, которое мой умный парень не смог бы объяснить?
Неужели я только что назвала Лукьяна своим парнем? Подумаю об этом потом.
Я открыла рот, чтобы поспорить еще, но потом остановилась, вспомнив о своих предыдущих мыслях.
Этот человек пришел убить меня. Он убивал людей ради своей жизни и проявлял столько же эмоций, как кусок скалы. Он жесток, холоден и опасен. Он скрывал это за миллионом слоев сложного лексикона и научных открытий, как делал всегда, когда испытывал чувство, которое ему не нравилось.
Я пошевелилась, надавила на плечо Лукьяна, чтобы он лег на спину и я могла оседлать его. Это моя новая любимая поза. Так я держу власть. Контролирую.
Но сейчас дело было не в этом.
Лукьян позволил мне это сделать в основном потому, что я сделала это резко. Судя по моему тону, он ожидал продолжения спора.
— Я облажалась, — сказала я. — Я сломана, как ты и сказал, и не подлежу восстановлению. Мое прошлое определяет меня как человека, который никогда больше не будет функционировать как нормальные люди. Ты считаешь меня жертвой? — спросила я.
Он моргнул один раз, в замешательстве, прежде чем ответить.
— Нет.
Я кивнула.
— Самовлюбленная?
— Нет, — сухо ответил он.
— Ну, тогда, логически, мы исключили обе причины гибристофилии, от которой, как ты немного убежден, я страдаю, — я приложила палец к его губам, чтобы остановить его от споров о многочисленных причинах или неубедительных исследованиях. — Я страдала от многих вещей. Вся моя жизнь была практикой страдания. И это не прекращалось с тех пор, как я встретила тебя. Все изменилось. Сначала к худшему. Наверное, будет еще хуже. Я уверена, что так и будет. Но состояние, которое определяет меня больше, чем агорафобия в эту самую секунду, и много секунд до этого, и, скорее всего потом, состоит из шести букв, — я наклонилась вперед, чтобы прикусить его губы, скрывая легкую дрожь в своих.