Он поднял глаза, полные той отстраненной садистской привязанности, которую испытывал ко мне и моим страданиям.
— Ты умна, Элизабет. Несмотря на то что боишься. Поэтому я знаю, что ты не сделаешь ничего глупого, даже не откроешь рот. Тогда ты окажешься в длительном отпуске, как в тот раз.
Мои руки дрожали при одном упоминании об этом, запястья горели с такой силой, что мне пришлось взглянуть на них, дабы убедиться, что на них нет наручников.
Там ничего не было.
По крайней мере, не настоящие.
Наручники навсегда на руках.
Он улыбнулся и снова посмотрел на свой айпад, махнув рукой мужчине, который сунул мне пакет.
Я взяла его рефлекторно.
Потом меня отпустили.
Я позволила себе быть собой. Вышла из дома, из которого мечтала сбежать. Без единого слова. Без единой капли борьбы.
А потом я стояла посреди улицы, сжимая портфель, глядя на уродливый мир вокруг, чувствуя, как на меня обрушивается тяжесть зданий.
И я пошла.
Тридцать шесть кварталов.
Это заняло много времени. Мои шаги были медленными, мешала боль в животе от ран, которые оставались зашитыми, но почему-то все еще кровоточили.
Я лелеяла нелепую надежду, что эта боль будет всегда, что я никогда не исцелюсь.
В какой-то момент я остановилась посреди тротуара. Не от боли, а от нечестивой, но внутренней эмоции.
Это была не печаль, наконец, догнавшая меня, когда я ковыляла прочь от трупа своей предыдущей «я».
Это была ненависть. Чистая и ослепляющая ненависть к окружающим. Те, что улыбаются в телефоны или смеются со своими друзьями. Толкают коляски. Живут.
Все они ничего не замечали.
У меня возникло внезапное, но настоящее желание закричать на них, причинить им боль. Сделать что-нибудь, чтобы прорвать неровную и уродливую дыру в их нормальности, чтобы показать им реальность. Чтобы столкнуть их в пропасть, где я жила.
С такой страстью хотела, чтобы они все пострадали, что, будь у меня какое-нибудь оружие, я бы напала.
Но осколки моей души нападали лишь на меня, и я пошла дальше.
В дом своего детства.
Двери уставились на меня. Казалось, двери всегда на меня смотрят. Насмехаются.
Ответила экономка.
Я ее не узнала.
Конечно, я ее не узнала. Моя нога не ступала в семейный дом со дня свадьбы два года назад. К тому времени у моей матери было бы не меньше двадцати служанок.
— Да? — спросила она, и на ее лице не отразилось ни капли узнавания.
Я прочистила горло. Оно царапалось.
— Я здесь, чтобы… — я оборвала себя, не зная, что сказать. Голос у меня был хриплый, горло не привыкло говорить.
Я не разговаривала с тех пор, как вышла из больницы.
Мы могли бы постоять так какое-то время, горничная смущена, скорее всего, напугана, а я немая и бесполезная.
— Вивиан, я просила тебя мыть полы, а не пачкать их грязной шваброй, — резкий голос прорезал неловкость разговора.
Горничная вздрогнула, услышав этот голос, оглянулась, потом снова посмотрела на меня.
— Будешь стоять с открытой дверью и не выполнять работу, для которой тебя наняли? — теперь голос звучал ближе, и мы с Вивиан были парализованы им.
Дверь открылась шире, и горничной ничего не оставалось, как отпрянуть в сторону, чтобы показать мою мать. Она, конечно, не изменилась; ее пластическому хирургу щедро заплатили, чтобы он позаботился об этом.
Но не ботокс помешал ее лицу принять хоть какое-то выражение, когда она увидела свою дочь впервые после какой-то вечеринки год назад. А может и дольше. Она знала обо всем. Вот что делала моя мать: собирала информацию, хранила ее, как боеприпасы, чтобы предложить отцу во время войны. И, что еще важнее, в мирное время. Под видом мира было пролито больше крови, чем под любым другим.
Я знала это, потому что эту кровь пролили из моих собственных вен. Моя мать это сделала. Некоторое небольшое повышение их статуса.
Она буквально встала на мой труп, только чтобы подняться немного выше на тотемном столбе.
— Элизабет, — сказала она, кивая, как будто я была женой человека, который ей не нравился, но с которым она должна была быть вежливой. — Что ты здесь делаешь? — она оглядела меня с ног до головы. — И почему выглядишь такой… растрепанной, — в ее голосе слышалось отвращение.
С тех пор как я покинула больницу, я ни разу не взглянула в зеркало или на какую-либо отражающую поверхность. Я едва успела осознать, какую одежду надела в то утро. Я не подбирала наряды для своего тела и не выбирала, что будет происходить с ним внутри, в течение двух лет.
Моя мать была самым жестоким и решительным зеркалом, известным человеку. Но я достаточно посмотрела на нее, чтобы понять, что не соответствую стандартам.
— Растрепанной? — повторила я шепотом, похожим на карканье.
Она кивнула, скрестив руки на груди.
— Это неприлично, — ее взгляд скользнул за мою спину, скорее всего в поисках охраны.
В тех крайне редких случаях, когда я выходила из дома без Кристофера, охрана следовала за мной.
Теперь там никого не было. И я почувствовала себя голой.
— Ты одна? — она замерла. — Ты не могла… — это был первый раз, когда я услышала, что моя мать не смогла закончить предложение.
Я с ужасом поняла, что она ничего не знает. Она знала о ребенке. Она знала, что я беременна. Даже прислала открытку.
С наилучшими пожеланиями.
Но ее глаза едва взглянули на мой плоский и пустой живот. Ее больше беспокоило то, что я была растрепана.
— Он убил моего ребенка, — сказала я.
Поразило, как мертво прозвучал мой голос.
Она вздрогнула, совсем чуть-чуть, прежде чем снова надеть маску.
— У тебя случился выкидыш. Такое случается.
Это должно было ранить. Женщине, которая родила меня, все равно на то, что я потеряла. Теперь ничто не могло причинить мне боль.
Я была мертва.
Мертвому не навредишь.
— Да, — сказала я. — Такое случается, когда кто-то избивает женщину, которая на восьмом месяце беременности.
Она поджала губы.
Звуки улицы позади нас усилились в наступившей тишине.
— Почему ты здесь? — спросила она, как будто предыдущие слова не имели никакого значения.
С другой стороны, они не имели для нее никакого значения.
Теперь, когда я потеряла свою полезность, я не имела значения.
— Потому что мне больше некуда идти, — прошептала я.
Она внимательно посмотрела на меня, но в ее глазах не было ни капли нежности, беспокойства, ничего, что могло бы выдать тот факт, что она моя мать. Моя кровь.
— Я предлагаю тебе найти другое место.
Потом она захлопнула дверь у меня перед носом. Я стояла там, на ступеньках дома своего детства, оцепенев. Взглянула на красивый кирпич, высокие окна, крепость, в которой я выросла.
Это не мой дом. Просто еще одна клетка.
Я переходила из одной клетки в другую, потому что больше ничего не знала в этой жизни. И мама была права, я найду себе другое место. И это будет еще одна клетка, потому что у меня не хватит сил ни на что другое.
Я стояла посреди прихожей, чувствуя то же оцепенение, что и в тот день на ступеньках дома. В какой-то момент я отдернула ногу и захлопнула дверь.
Я уставилась на эти двери, и на этот раз они не смотрели на меня. Это были просто двери. Дерево. Неодушевленная вещь. Функциональная.
Они откроются миру. Они не убьют меня. Они мне что-то предлагали.
Я смотрела на них, потому что не могла решить, предлагают ли они мне свободу или просто еще одну клетку. Я смотрела на них, потому что не могла решить, где именно я сейчас стою.
А потом я пошла.
На свободу или еще дальше в клетку.
Я решила, что это одно и то же. Это был всего лишь вопрос восприятия.
***
Четыре дня спустя
Всю свою жизнь я считала себя немного мертвой внутри. К тому времени как я потеряла ребенка, я полностью умерла.
Но даже тогда я никогда не чувствовала себя таким зомби, как в последние четыре дня, призраком, бродящим по комнатам этого дома, в ужасе от того, что увижу человека, который сделал меня такой. Но порочная, жалкая часть меня хотела большего.