— Оранжевый лес, — как заведенное, трещало радио — и что ему неймется? —
Оранжевый лес вокруг.
Не ищи меня,
не зови меня,
Мой разум спит,
Покуда хранит
нас оранжевый лес.
Ну, как можно учиться в такой обстановке? Да и чему учиться?
За окном покачивались на ветру пушистые цветы акации.
Джереми смотрел на затейливый узор из букв и цифр, и думал о том, как надоело ему из месяца в месяц жевать одну и ту же безвкусную жвачку. Формулы сокращённого умножения уже завязли в зубах. Учителя в Эколе ориентировались на самого «медленного» ученика или, попросту говоря, на самого тупого. «Чтобы у каждого был шанс получить знания».
Звучит красиво, но что же делать, если у самого «медленного» — а именно, у Торопыги Боба — ничего, ну, абсолютно ничего не укладывалось в голове? Он мог часами заучивать правило и даже повторить его с пятого на десятое, а на следующий день смотреть на него так, будто видел первый раз в жизни. Всего за одну ночь его сознание становилось девственно–чистым. «Мозги, будто решето», — виновато пожимал он плечами.
Джереми любил Боба за безобидность и доброту, но что есть, то есть… Умом парня Бог обделил.
И вот, из–за одного Торопыги весь класс топтался на месте. И ладно бы — только математика. Этот предмет Джереми и сам не любил. Сухие вычисления, глупые задачи, преобразования непонятных равенств. Да провались оно пропадом, это сокращённое умножение! Но как было бы здорово узнать о том огромном мире за пределами Эколы, в котором случались войны и наводнения, падали с неба осколки звёзд, вспыхивали эпидемии, взрывались атомные электростанции, вставала на дыбы земля — и еще много всего интересного и волнующего происходило. Как опасно там, должно быть, жить — но какого мальчишку не влечёт опасность?
На уроках истории школьники Эколы из года в год изучали древние цивилизации, какие–то царства, эллинские, иудейские… А если речь заходила о наших днях — то в основном об Эколе. История Эколы, природа Эколы, этика и философия Эколы, теория медитации… Джереми не удивился бы, увидев на учительском столе глобус Эколы. Но в классной комнате, на шкафу, стоял обычный — пыльный и гладкий, со слегка помятыми боками. Синие лоскуты океанов загадочно переплетались на нём с жёлто–бурыми — материков. От яркой глубины синих захватывало дух, а бурые возбуждали жгучее любопытство. Джереми мог часами крутить глобус в руках, представляя себе, как выглядят Африка или Антарктида. Какого цвета горы в Саудовской Аравии и есть ли они там вообще? И что это за страна такая, Япония, в которой что ни день — то извергаются вулканы? Красива ли уходящая под воду Голландия и похож ли на Эколу полуостров Пелопонес?
Кто мог рассказать ему об этом? Учителя, которым Джереми пытался задавать вопросы, поджимали губы, глядели недоверчиво и мягко советовали любопытному ученику не торопиться. Всё, мол, своим чередом. От малого — к большему. Прежде, чем познавать мир — познай самого себя.
То же самое и с литературой. В школьной библиотеке Эколы хранилось много книг: древняя Греция, Рим, Возрождение, романтизм, рыцарский эпос, духовные поиски, труды Елены Рерих и Друнвало Мельхиседека, «Две жизни» Коры Антаровой, кое–что из философии «нью–эйдж», несколько томов «Крайона», «Другая сторона» Сильвии Браун, какие–то ченнелинги… Джереми читал всё подряд, но хотелось чего–то другого… он и сам не знал — чего именно. Такого, что ответит на все вопросы и, как зеркало, покажет ему его самого себя со всеми радостями, проблемами, неуемным стремлением жить. Ничего этого он не находил в книгах и глотал их — будто пил солёную воду, не напиваясь.
Не утоляла его жажды и музыка. Слишком примитивная и приторная — в ней мало настоящего. Такого, от чего замирает душа, и за спиной — разом — отрастают крылья. Лишь иногда — посреди безвкусной попсы — мелькнут отдельные созвучия, прекрасные и редкие, будто зимние цветы. Джереми хранил их бережно в памяти и, оставаясь в тишине и одиночестве — в час дневной сиесты или после захода солнца, играл этими звуками, точно разноцветными камешками. Нанизывал на голоса чаек и альбатросов, рокот океана и жаркий, словно тающий в солнечном мареве стрёкот саранчи. Получались длинные, сверкающие ожерелья — мелодии.
Лепить из глины, наверное, проще, чем из звуков. Глина осязаема и послушна рукам. Но у любой, даже очень талантливо сделанной скульптурки — три измерения. У музыки их — бесконечно много.