Денёк предстоял так себе. Втык от Верхаена — ладно, можно пережить. Затем — утренняя медитация. Почему–то при мысли о ней на Джереми накатывала тошнота. Не то чтобы он не понимал, как это важно, или не желал покоя, здоровья и сытости всем воинствующим, голодающим и тяжко больным, но что–то в нём с ночи разладилось. А как отдавать другим, когда не хватает самому?
Джереми взглянул на стену — на градуснике царила глубокая зима. Впрочем, он ведь уже понял, что этот прибор — не градусник. Вместо комнатной температуры он, очевидно, мерял другую — температуру человеческой души. В этом даже было какое–то утешение. Толстый пластиковый столбик горевал вместе с ним.
Есть у раннего утра несколько минут хрупкого равновесия, когда небо, прозрачное и зелёное, как океан, и океан, туманный, как небо, точно сливаются воедино. Становятся одним существом, первозданным хаосом, древним, как сама Земля. В этой изумрудно–туманной стихии, живой и, вероятно, разумной, тонут жалкие островки суши, будто обломки разбитых о скалы кораблей в океанской пене.
Джереми шел от «детского городка» к дому профессора Верхаена, и Экола казалась ему чем–то вроде летучего голландца из моряцких легенд. Вокруг покрытых граффити стен, вокруг ярко цветущих кустов бугенвиллии и фонарных столбов плескалась небесная зелень. Дорожка под ногами текла и клубилась, а островерхие крыши отливали начищенной медью.
Джереми стал подниматься на холм. Чем ближе к вершине — тем разреженнее становилась дымка, резче свет, отчетливее контуры. Солнце, уже готовое вознестись над миром, притаилось где–то совсем близко под линией горизонта и, как стоящий за кулисами артист, затаило дыхание, дожидаясь своего выхода. Возле дома Фреттхена Джереми нерешительно остановился. Зайти? Но Хорёк, наверное, еще спит, в такую–то рань. Да, но он говорил, что встаёт рано. «За пару вздохов до восхода солнца», то есть как раз в это время. Хотелось бы поговорить с ним до встречи с профессором Верхаеном. Джереми подошел почти вплотную к двери и взялся за латунную ручку. Помедлил… Дверь была выкрашена в ядовитый голубой цвет, а над ней висел колокольчик. Стилизованный под старину звонок. И всё–таки неловко — может, как раз сегодня человек решил выспаться или… а вдруг он не один?
Джереми отдернул руку и отступил на полшага. В тот же момент дверь приоткрылась и Хорек, цепко ухватив за плечо, втащил его в дом.
— Что случилось, господин Фреттхен? — растерянно спросил Джереми.
Он так перепугался, что даже забыл сказать «доброе утро».
— Тыквенный суп, — лаконично ответил Хорёк.
Джереми мог бы поклясться, что он облизнулся, словно голодный зверёк.
И правда, в комнате аппетитно пахло овощным, и сладким, фруктовым, и жареным, и печеным. Витали ароматы острых приправ и пряностей: кориандра, базилика, гвоздики, мускатного ореха, имбиря и еще чего–то невероятно пикантного и вкусного. Хорьковское ноу–хау. Над столом поднимались душистые струйки пара. Вырывались из–под закрытых крышек, из носика пузатого чайника, бережно укрытого махровым полотенцем. Тёплым облаком окутывали тяжелую хрустальную люстру. Джереми потянул носом. «Ого! А Хорек–то, видать, всю ночь стряпал!» — подумал удивленно. Есть ему не хотелось — после бессонной ночи внутренности словно узлом скручены — но отказаться было нельзя. Фреттхен такого не прощал.
— Садись, — радушно пригласил Хорёк, отодвигая для гостя лёгкую сосновую табуретку. — Позавтракаем.
Джереми сел. Фреттхен поставил перед ним тарелку сливочно–жёлтого супа. Посыпал зеленью, затем снял крышку с самого большого блюда. Взгляду Джереми предстала горка пирожков, крохотных, золотисто–коричневых, обжаренных в масле.
— Это на закуску, — скромно пояснил Фреттхен. — Потом будет овощное рагу. А на сладкое — компот из айвы, лимонный пирог и запеченные в тесте бананы с медом. Угощайся. Моя мама говорила: «Если ты можешь что–то сделать своими руками — сделай это. Обыкновенный пирожок с капустой ценнее тысячи воздушных замков». Моя мама была знатной кулинаркой. Простая женщина с драгоценной душой. Готовила — язык проглотишь. Божественно.
Фреттхен вздохнул, очевидно, вспоминая маму, и тут же переменил тему.
— Ну–ка, дружок, угадай, что я положил в суп?
Начиналась их обычная застольная игра.
— Тыкву?
— Ну, конечно! А ещё?
— Ммм… Сейчас.
Джереми поднес ко рту вторую ложку, посмаковал… Не обладая ни тонким нюхом, ни талантом дегустатора, он умел определять компоненты лишь одним способом. Если представить себе суп, как мелодию, то какие инструменты её исполняют?
Он крепко зажмурился и обратился в слух. И вот, сладковатый сливочно–овощной вкус на языке распался на тонкие журчащие ручейки. Суп зазвучал. Сперва неотчётливо, смутно, будто издалека, потом все яснее и яснее.