Хорёк вылез из–за стола и долго рылся в ящике трюмо. Выкидывал на пол какие–то листки, надписанные конверты, ластики, разноцветные маркеры, канцелярские скрепки, колпачки от шариковых ручек и карандашные огрызки. Глядя на его худую спину, Джереми испытывал странное чувство: одновременно доверия, симпатии и раздражения, и усталости от бесконечных тестов. Ему казалось, что психолог сейчас вытащит папку с кляксами Роршаха. Однако Фреттхен извлёк из пыльных глубин ящика другую — хотя и не ту, что с «Happy Birds», но очень похожую, картонный скоросшиватель с разлинованной обложкой. С папкой в руках он вернулся к столу.
— Вот, смотри, пару лет назад… — сказал Хорек, — в смысле… э… неважно когда, я провел небольшое исследование. Ученикам пяти различных школ в разных городах я предложил заполнить опросник. Первый вопрос был: «что для вас счастье?» Чуть меньше трети не смогли написать ничего конкретного, то есть, ответили что–то вроде, — он раскрыл картонную обложку и зашелестел страницами, — «мир во всём мире», «счастье — это помогать другим» и тому подобное. У этих ребят, по сути дела, не было ни целей, ни желаний, ни собственного представления о счастье.
— Разве мир во всем мире — это не цель? — удивился Джереми.
— При определённых обстоятельствах — да. Но в данном случае это штамп, расхожее газетное клише, ничто. Ребята, которые так отвечали, вовсе не думали о мире и слабо представляли себе, кому они собираются помогать и в чём. У второй группы были так называемые негативные цели. «Чтобы папа не пил», «чтобы мама не болела»… Они называли то, что мешает им стать счастливыми. Как ты думаешь, если бы папа бросил пить, а мама выздоровела — они бы достигли личной нирваны?
Джереми пожал плечами.
— Не знаю, наверное. А может, и нет. Может, им чего–нибудь другого захотелось бы.
Хорёк довольно кивнул.
— Правильно. Отсутствие чего–то не делает человека счастливым. И третья группа — с позитивными целями. «Поступить в университет», «написать книгу», «работать врачом», «иметь много денег», «получить в подарок щенка» или, как вариант, наследство… Вот, смотри, как один мальчик ответил, — он снова пошуршал в папке и вынул из нее мятый листок в клеточку, покрытый крупными, полу печатными буквами. — «Счастье — это красный шевроле и свежие булочки по утрам». Вот так, ясно и конкретно. Булочки, машина, деньги, образование — в общем, не суть, что. Главное, у ребят есть цель, причем вполне определенная. Есть, к чему стремиться и о чём мечтать.
— И это хорошо?
— Погоди. Затем школьники должны были представить себе, что все это у них уже есть, и описать свои чувства. Потом — что их желание, наоборот, неисполнимо, и снова описать, что они при этом испытывают, и придумать альтернативное. И что, ты думаешь, выяснилось? Очень интересная вещь…
— Господин Фреттхен, — вдруг перебил его Джереми, — а кто это писал? Про красный шевроле? Вроде как Боба почерк?
— Ну что ты, — с досадой поморщился Хорёк и, разгладив листок на колене, сунул его в папку. — При чем тут Боб?
— Извините, — сказал Джереми.
Фреттхен криво улыбнулся.
— Так вот, выяснилось, что самые счастливые люди — это те, кто ставит перед собой реалистичные цели, умеет от них отказываться в случае непреодолимых обстоятельств и ставить новые, — закончил он скороговоркой. — И ты свои, дружок, скорректируй, пока не поздно. А то, знаешь… — он взглянул на часы, — вообще–то, мы опаздываем. Пойдем, нас профессор ждёт. До школы еще дойти надо.
— Разве он нас не к себе домой пригласил? — удивился Джереми.
Хорёк встал и похлопал себя по карманам.
— Куда–то я ключи положил… Чёрт. Домой, говоришь? Много чести. Ты хоть знаешь, кто такой — Верхаен?
— Нет, а кто?
Джереми медленно выполз из–за стола. Его мутило. Голова кружилась, словно от голода, и только по каменной тяжести в желудке и пустым тарелкам на забрызганной соусом скатерти он понял, что наелся до отвала.
— Это наш царь и бог. От его оценки зависит все наше дальнейшее пребывание в этом раю. Одно его слово и… короче говоря, веди себя прилично, без фокусов.
Они вышли из дома и торопливо зашагали по улице. Посёлок еще не до конца проснулся, но где–то уже хлопали двери и слышались голоса. Туманные полутона проявлялись яркими красками, пастель сменялась маслом, ленивая предрассветная тишина — птичьей перебранкой.
Какая–то мелкая пичуга, золотистая в нежном утреннем свете, умостилась на коньке крыши и, точно флюгер, поворачивалась во все стороны.
Репродукторы молчали, но внутри у них что–то скрипело и царапалось. Они как будто набухали музыкой, готовой вот–вот брызнуть из–за чёрных решеток.