Он блуждал неподалеку от карьера, в котором скульпторы Эколы брали глину для своих поделок, и находил там обрезки труб, катушки с проводами, железные трансформаторные будки и приземистые, длинные строения, запертые на амбарные замки. Оконные стёкла закрашены, на дверях таблички с требованием носить защитную одежду и обувь. И рыжая ржавчина повсюду. Все это выглядело не столько запущенным и старым, сколько неуместным и не имеющим никакого отношения к той Эколе, которую он знал.
Захотелось посмотреть, что скрывается за рабочим поселком и, обойдя его стороной, Джереми уткнулся в причудливый зеленый лабиринт. Никому из ребят и в голову не приходило совать нос в эту часть Эколы, а тем более её исследовать. «Нелюбопытный похож на слепого, — говорил себе Джереми, ощупывая кирпичную кладку, густо затянутую плющом, — смотрит, но не видит». Плющ стлался и по земле, заставляя оскальзываться на глянцевых, мясистых листьях и обращая пространство между стенами в тропический лес.
Лабиринт почему–то нагонял страх. Даже не испуг, а внутреннюю дрожь, лёгкую, но неприятную судорогу, которая волнами расходилась по телу и, застревая в позвоночнике, вызывала тупую боль. Знакомо заломило виски. А потом стены расступились — и Джереми увидел серое здание, большое и грузное, точно отлитое из свинца. Его окна ярко блестели, вспыхивая — тускло и мёртво, как змеиная чешуя — но не солнечный свет отражался в них. Красный металлик, оранжевый металлик, жёлтый металлик, зелёный металлик…
Здание утробно гудело и вибрировало, от фундамента до кончика вентиляционной трубы, отчего контуры его казались слегка размытыми.
Джереми взглянул — и отшатнулся. Затем повернулся и бросился бежать, назад, сквозь изумрудную сумятицу плюща.
— Я видел дом, где живет радуга, — рассказал он изумленному Хайли.
— Где? — опешил тот.
Они стояли у входа в столовую. Пока он бродил по Эколе, утренняя медитация закончилась, и народ потянулся завтракать. Мимо спешили ребята, толкали обоих, здоровались на ходу. Чудилось это Джереми или нет — но при виде него многие ускоряли шаг и отворачивались. Девчонки перешёптывались и хихикали. С тех пор, как его отстранили от медитаций, он и есть должен был отдельно, в маленьком закутке. Может, он все это нафантазировал, но и Хайли рядом с ним как будто чувствовал себя неловко: озирался смущённо, переминаясь с ноги на ногу.
— За корпусами работников. Идём, покажу. Только посмотрим издалека, а то плохо станет. Это ведь радуга.
— Я сейчас не могу, может после обеда. А вообще, это всё ерунда какая–то, — Хайли нетерпеливо потоптался и снова зачем–то оглянулся. — Все знают, что радуга — это поле. Она существует, только пока включён генератор. А зачем его включать, если никто не женится? Тебе померещилось, Дже. Лучше скажи, когда в школу вернёшься? О тебе Триоль спрашивала. Скучает, наверное, по своему любимчику.
— И всё–таки она там, — Джереми упрямо нахмурился, — радуга. Сидит, как птица в клетке. В доме под железной крышей. Не веришь — не надо, но только я сам видел. А в школу — не знаю, когда Верхаен разрешит. Взъелся на меня, как чёрт, из–за этой врушки…
— Софи? Она, кстати, про тебя всякие гадости болтает… Что ты, мол…
— Зачем мне Болонкины сплетни? — резко оборвал его Джереми. — Не хочу о ней ничего слышать! Ну, так что, когда пойдём?
— Куда пойдем? — сунул свой любопытный нос в их разговор как из–под земли выросший Боб.
Джереми промолчал. Ему не хотелось рассказывать про радугу заново.
— Пошли, пошли, Торопыга, скоро занятия начнутся, — Хайли потянул приятеля за собой. — Я тебе за завтраком расскажу, куда, — и добавил, обращаясь к Джереми:
— Да сходим как–нибудь. Куда она денется, радуга эта? Сидела там сто лет и еще просидит. Пока, Дже, — он хлопнул его по плечу и устремился прочь, увлекая за собой Торопыгу.
— Пока, дружище! — крикнул Боб, оборачиваясь и помахал короткопалой пятернёй.
Джереми снова остался один.
Есть расхотелось. Что–то унизительное было в этой изоляции, в отдельном столике за ширмой, куда — словно дразня — долетали порой беззаботный смех и счастливые голоса. Его отсадили от других, как будто он страдал какой–то заразной болезнью.
«Да ну их всех. Пойду на набережную, возьму в магазинчике орешков или чипсов», — решил он.
Из столовой уже тянуло вкусными ароматами — омлета, какао и выпечки. Призывая занимать места за столами, работница–повариха три раза гулко ударила половником в жестяной поднос.
Низко опустив голову, Джереми брел по дорожке к набережной. Мимо нарядных стен, покрытых весёлыми рисунками, мимо цветущих клумб и улыбчивых глиняных фигурок. Ангелы, гномики, сказочные персонажи подмигивали ему — не то сочувственно, не то насмешливо, но Джереми отворачивался от их взглядов. Остро — острее, чем собственное одиночество и непонимание друзей — он переживал свою бесполезность. Вечером все снова соберутся на «длинном» пляже. Будут смотреть на океан, серебряный, как ртуть, ловя на волнах острые блики, погружаясь душой в его гул, в голоса чаек, в жаркий блеск песка. Станут просить покоя, мира и благополучия — не для себя, для других. И будет им — по их просьбе. Ведь так? Они — жизнерадостны, гармоничны, полны творческих сил, и странные градусники в их комнатах всегда показывают наивысшее значение по шкале эмоций. Не то, что у него. Джереми готов был расколотить проклятый прибор, но понимал, что дело не в нём. Если хочешь, чтобы твои просьбы исполнялись — надо измениться самому. Вот только как? Он не знал, и никто не мог ему помочь. Даже Хорёк — и тот избегал его в последние дни. А ведь он считал его своим другом.