Из бутылки в жадно раскрытый рот с бульканьем полилась янтарная жидкость.
«Я — Гельмут Верхаен! Профессор прикладной психологии и победитель мира! Да, вот так — я вошел в круг победителей, а ты как думал?»
Кран ничего не ответил и продолжал равнодушно изрыгать потоки воды. Вместо него из мусорного ведра подал голос телефон.
«Пошли вы все к чертям собачьим», — неожиданно равнодушно сказал профессор прикладной психологии и снова присосался к бутылке.
Гельмут допил коньяк и почти заснул прямо в ванне, но его разбудили назойливые, переливчатые трели. На этот раз звонили в дверь.
Он устало махнул в сторону двери рукой, но трезвон не прекращался. Чертыхаясь, он выбрался из ванны, накинул тяжелый махровый халат и побрёл открывать. И — моментально протрезвел.
На пороге стояла Софи.
Прежде, чем Верхаен успел опомниться, она прошмыгнула внутрь, захлопнула за собой дверь и бросилась к нему на шею.
Глава 16
Прилив наступал, милосердно подбирая с гальки рыбёшку — еще живую, схоронившуюся в мелких лужицах. Подобрал и забытую кем–то из ребят майку. Скомкал беззащитную тряпочку, намочил солёной пеной… Боб вскочил, собираясь её спасти, но не успел. Хайли равнодушно махнул рукой. Мол, не парься.
Океан шипел и, точно насмехаясь, изредка выплёвывал на берег дощечки. У Джереми при взгляде на них сжималось сердце. Возможно, это были не те самые обломки — мало ли какой мусор носится по волнам — но его всякий раз охватывало горько–сентиментальное чувство. В то же время он понимал, что, как из ломаных фрагментов не склеить обратно лодку, так не сложить по кусочкам разбитое в щепки доверие.
— Это была самая жуткая медитация в моей жизни, — проговорил он медленно и вздрогнул. От воды словно потянуло холодом, хотя день стоял знойный, и от камней поднимался жар. — Знаете, парни, я только теперь понял, как это опасно…
— Медитировать? — недоверчиво переспросил Хайли. — Да ну, брось. Ничего опасного в этом нет. А ты, Дже, часом не того…? Умом не тронулся? Радуга в клетке, искусственная память… Все девчонки, наверняка, вязали кукол и делали им глаза из пуговиц. И Болонка, и Вилина, и мало ли кто ещё. А пацаны играли на пляже, искали красивые камешки. Что тут такого? Нет, ты точно не в себе. Может, тебе в амбулаторию сходить? Провериться?
— Да иди ты… сам проверяйся. Языки он вспоминает… иностранные…. Тоже мне, вундеркинд нашёлся!
— Парни, ну, ладно, а? — Боб не любил ссор и перебранок. — Было бы из–за чего ругаться!
— Ну как ты не понимаешь, Хайли! — Джереми снова пошёл в атаку. — Дело не в играх, и не в куклах, и не в радуге, и не в Рамоне, который строил Эколу три года назад — а во всем сразу. Вот и языки эти — нельзя вспомнить то, чего никогда не знал! Слишком много всего непонятного наверчено, такого, что не спишешь на простое совпадение. Но главное, нам внушают, что мы здесь родились, а я помню другое — кусочки жизни вне Эколы. Помню, как меня топили в ванне, и как спал на улице, под дождем, и женщину с седыми волосами.
— Работницу?
— Нет. Таких, как она, здесь нет и быть не могло…
Он и сам толком не понимал, что было не так с той женщиной, но чувствовал, что она — единственная. Отдельная. Страшная и в то же время родная. Она и Экола словно представляли собой две параллельные вселенные, которым никогда — и в самых дерзких мечтах — не пересечься, потому что они взаимно исключают друг друга. Вот как это ощущалось.
Хайли задумчиво хмурился и, выбирая с пляжа плоские камешки, кидал их навстречу волнам.
— Дже, а может, ты, и правда, родился не в Эколе, как все, а где–то ещё? Может, ты сюда маленьким попал? Тогда все сходится.
— Ничего не сходится, — угрюмо возразил Джереми. — Если бы всё было так, как ты говоришь, Хорёк бы так мне и сказал. А раз он наврал, значит, ему есть, что скрывать.
— Да что ему скрывать? Не обижайся, дружище, но это паранойя. Ты со стороны сам себя послушай, это же бред какой–то!
Боб неожиданно воодушевился:
— Ничего не бред! Я тоже всякое такое помню.
— Что?
Джереми и Хайли — оба повернулись к нему. Торопыга напыжился, как павлин, довольный произведённым эффектом.
— Ну… это… как… такое всякое…
— Сказал «А», говори «Б»! — прикрикнул на него Хайли. — Не тяни резину!
— Это… помню — меня рвало сильно… — Боб слегка стушевался. Если он что–то и помнил, то рассказать не умел. Картины прошлого, бледные и нечеткие, как лунные тени, нелегко было извлечь на свет, а извлеченные, они теряли смысл и рассыпались в труху. Такие же аморфные и неуловимые, как решения задачек по математике. — Прямо выворачивало. В какой–то машине.