И — всё. Больше в огромном здании никого не было. Пустые палаты, лаборатории, технические помещения, кухня с полными шкафами стаканов и тарелок, высокие штабеля ящиков, тележки, зачехленные кровати и кресла… и коридоры… коридоры и лестницы… лестницы и коридоры. Темнота, или полумрак, или мутный электрический свет. Правда, существовала в больнице ещё одна дверь, высокая — от пола первого этажа до потолка второго — металлическая, через которую Джереми не удавалось пройти. Она как будто отпружинивала его фантом, отбрасывала назад, точно ракетка — теннисный мячик. Иногда за ней что–то металось, скрежетало и сверкало сквозь металл, как бенгальский огонь — сквозь бумагу.
Сначала Джереми думал — насколько он вообще мог думать — что это сны. Ведь не бывает такого, чтобы душа гуляла отдельно от тела. Вот только — в отличие от обыкновенного сна — он ни разу не сумел проснуться во время прогулки. Ему обязательно нужно было преодолеть обратный путь до палаты, приблизиться к койке и увидеть своё тело. Он не надевал его, как перчатку, и не забирался в него, но что–то как будто мигало в голове — а потом сразу наступал рассвет.
Открывалась дверь, и входила медсестра со шприцом. Всё повторялось. Укол, бессилие, удушье.
— …Хатчинсон…
Джереми вздрогнул, услышав фамилию Вилины. Из ординаторской доносились голоса молодого врача, которого он не знал по имени, и доктора Корка.
— Депрессия? Ерунда! И что ты предлагаешь? Отменить ей редомицин?
Фантом Джереми осторожно просочился внутрь и замер в углу, за спиной доктора Корка и его коллеги.
Врачи сидели за столом, плечом к плечу, уткнувшись в экран монитора.
— Таблетки счастья, — фальцет молодого врача звучал насмешливо. — С чего бы там взяться деперессии?
— Таблетки любви, — сухо поправил его Корк. — Отменять не будем, мы должны собрать данные по всем участникам эксперимента. Сама виновата — принимала бы, как назначено, и была бы ей и любовь, и счастье, и мультиоргазмы. Скачок от эйфории к депрессии при потере допинга дело вполне обычное.
Он причмокнул и громко сглотнул — отхлебнул, видимо, кофе.
— И Дэвидсон не отменим? — молодой врач отвернулся от экрана, скрипнул стулом. — Как ты делал эту таблицу?
— Обычно, экселем… Дэвидсон? А что с ней?
— Беременна.
— Ну, и?
— Так редомицин, он же мутогенный. И канцерогенный, кстати.
— Это не доказано.
— Ну, конечно!
— Да. Один–два случая статистически незначимы. Так что не нуди — продолжаем тестировать лекарство. Заодно посмотрим, как оно на плод подействует. А, может, у неё сразу хилер народится, без всяких медитаций на дополнительном откармливании лёгкими наркотиками.
Джереми плохо понимал, о чём говорят врачи, но его охватил страх: Вилине угрожает опасность! «Таблетки любви» — с ними что–то не так.
— Ты, правда, веришь, что все эти медитации дают плоды?
— Ну, эксперименту не так уж много времени, чтобы я уверовал, но вообще, результаты обнадёживают, я слышал. Пока что всё крутится вокруг горячих точек. Но это для разминки. Спонсоры от нас ждут большего — нейтрализации физических объектов.
— Каких?
— Самых разных — от раковых опухолей до летящих навстречу Земле астероидов. Если бы у тебя были такие бабки, ты бы тоже искал способ пожить подольше.
Как–то перед отбоем в палату заглянул профессор Верхаен. Стремительный, поджарый и как будто помолодевший за последние дни, он решительно шагнул к койке и склонился над ней. Довольная улыбка скользнула по его губам при виде обессиленного, худого, дурно пахнущего тела, страдальческой гримасы на лице, судорожно скрюченных пальцев, скребущих одеяло… Но в теле никого не было. Джереми только что получил укол — и разделился. Он стоял тут же, у кровати, переживая унижение, и с ненавистью смотрел на Верхаена.