— Круто… — медленно повторил Джереми. — Ещё как круто. Что ж, все равно повесят — хоть за овцу, хоть за ягненка. Одним преступлением больше, одним меньше — какая разница?
Хайли взглянул на него с недоумением и раздумчиво поскреб курчавый затылок. Кажется, он только сейчас заметил, что с его другом что–то не так.
— Да ладно тебе. Что нам сделают? Или боишься с техникой не разобраться? Так она не сложнее, чем у Триоль в студии. Я заходил вчера, видел.
— Да я не про технику… — буркнул Джереми, — не только про неё…
Он и сам не знал, что именно его смущает. Не наказание, нет. Вряд ли его вину можно сделать тяжелее. Так он, во всяком случае, считал. Необходимость говорить для нескольких десятков человек — спонтанно, без подготовки? Писать речь уже некогда. Вдруг он ошибётся, растеряется, скажет не то, что надо, или не так? Ведь сказанного назад не воротишь. Но, с другой стороны, разве это сильно отличается от обыкновенного ответа у доски, перед классом? Нет, это даже проще, ведь ты не видишь реакции тех, для кого говоришь. Тебе не нужно стыдиться их глаз, краснеть от их смешков. Тогда что же?
Он шагал следом за Хайли по утренней, ещё сонной Эколе. В этот час квартал семейных ещё спал — и сердце тоскливо сжалось: как там Вилина? Но в «детском городке» уже закипала жизнь. Школьники, позёвывая и посмеиваясь, выходили из корпусов. Хотя до медитации оставалось полно времени, у многих в руках были полотенца или яркие синтетические коврики. Песок на «длинном» пляже — сырой и холодный после ночи. Ещё не прогретый солнцем.
— Вот и всё, кончается сказка,
Начинается жизненный путь… — бодро неслось из репродуктора.
«Как же он прав! — думал Джереми. — Болван, сочиняющий глупые песенки… А может, вовсе и не глупые? Может, это — послания? Чья–то робкая попытка достучаться до нас, оглохших и ослепших? Может, кто–то уже давно делает то, что я собираюсь сделать сейчас — только исподволь, незаметно, не привлекая внимания Хорька и прочих… Это умно. Только медленно. Пока кто–нибудь заметит и поймёт — жизни не хватит».
— …приведёт нас куда–нибудь,
Пусть и трудный он иногда
Сказки нас не ведут никуда…
«Вот это мы скоро узнаем», — пробормотал Джереми.
Радиоцентр прятался за амбулаторией, полузаросший густыми кустами ежевики, и представлял собой малоприметную кряжистую башенку с решётчатыми окнами. Прежде чем вставить ключ в замок, Хайли пугливо огляделся.
Пару секунд они стояли у металлической двери, прислушиваясь, пытаясь в какофонии привычных звуков угадать посторонний, враждебный, несущий опасность. Музыка, пение, далёкие голоса, крики птиц, громкий сухой треск кузнечиков окутывали их душной волной. Но не ломались ветки, не шаркали подошвы по брусчатке, не шлёпали босые ступни, не летели камешки из–под каблуков.
— Всё тихо, — прошептал Хайли. — Заходим.
Они шагнули внутрь — в мягкую, густую тишину. Внутри башенка оказалась звукоизолированной. На первом этаже было полутемно, стояли вдоль стен какие–то сейфы, а на втором располагалась собственно радиоточка. Джереми удивился, как просто всё устроено. Стол, компьютер, наушники, два микрофона и небольшой пульт. Маленькая светлая комнатка.
— Шаришь в аппаратуре? — спросил Хайли.
— Да, здесь ничего сложного.
— Тогда слушай. Сиди тихо — если кто войдёт, спрячься. Ровно в восемь часов начнется медитация.
— Да где тут спрятаться?
— Не знаю. Под стол… — Хайли поморщился и, силясь собраться с мыслями, двумя пальцами с досадой потёр переносицу. — Да вряд ли кто–то придет — музыкальные фрагменты, насколько я понял, переключаются автоматически, программой. Погоди, дай договорить. Минут пять будет трепаться Хорёк, а потом — слово тебе. Вот здесь, вроде, включается микрофон?
— Да. Похоже, что здесь.
— Ну, парень, мы с Бобом держим за тебя кулаки!
Джереми слабо улыбнулся и махнул рукой: «Иди! И тебе удачи!»
На пульте висели наушники, но он не стал их надевать, вместо этого снял с запястья и положил перед собой наручные часы. Джереми сидел, положив локти на стол. Из узкого окна башенки лился пыльный желтоватый свет. Проигрывалась музыкальная запись. Стрелка медленно взбиралась по циферблату, неотвратимо приближаясь к восьми.
Он думал о своих одноклассниках и ребятах помладше, обо всех подростках и парах из «городка семейных». Сейчас он отнимет у них вязаных кукол и красные камешки, а что даст взамен? Пустоту? Беспамятство? Безрадостную правду о грандиозном обмане?
Что она им принесет, правда? На что толкнёт, от чего избавит?
Наконец–то, в тишине и одиночестве, его страх сделался отчётлив и принял конкретную форму — ответственности. Да, он отвечает за то, что скажет всем этим людям, если не перед Хорьком, Верхаеном, Корком или кем бы то ни было ещё, то перед собственной совестью. А это гораздо серьёзнее.