Но доказать Джереми не успел.
Вместо этого раздался усиленный микрофоном шум возни, вскрикивания, звук тяжёлого дыхания, и все смолкло.
Несчастный психолог, успевший к тому времени выбраться на ровную поверхность, стоял под столбом, и, задыхаясь от прыгающего в горле сердца, пытался сфокусировать вновь обретённое зрение на черном пятне репродуктора.
«Фреттхен, — раздался как будто совсем близко, над ухом, зловещий скрип, — вы мне за это ответите».
Хорек обессиленно рухнул на жёсткие колючки и впервые в жизни разрыдался, как ребёнок.
Глава 26
— Вот так, всё сломать, одним взмахом руки, не подумав, не зная, что к чему, не разобравшись… И это после всего хорошего, что мы для вас сделали. Неблагодарные поросята, вот вы кто, — спокойно сказал Гельмут Верхаен.
Но, как ни прекрасно профессор владел собой, одно веко у него дергалось, а старчески–пятнистые пальцы судорожно переплелись поверх закрытой картонной папки с надписью «Happy Birds».
По левую руку от него жался за столом Хорек, а вдоль стены выстроились — кто, мрачно кусая губы, кто с повинно склонённой головой, кто с глупой улыбкой, а кто и со слезами на глазах — Джереми, Хайли, Боб и Вилина.
— Правду говорят, — с нажимом произнес Верхаен, — не делай людям добра — не получишь зла. Вы, все четверо — великолепное этому подтверждение.
— Лабораторные крысы мы, а не поросята, — буркнул Джереми, не поднимая взгляда. — За что нам быть благодарными? За то, что превратили нас в марионеток… — он, хоть и смотрел по–прежнему в пол, заговорил дерзко, — …украли память, осчастливили насильно, хотя мы об этом не просили?
— Что ты там бормочешь себе под нос? Давай, говори смелее. Теперь — можно. Маскарад окончен. Не просили, стало быть? Ты в этом уверен? Как ты можешь утверждать, что у вас украли память, когда ты не помнишь ни того, как именно с ней расстался, ни что это была за память? Ты хотя бы представляешь себе, от чего избавился?
Джереми неуверенно пожал плечами. Представлял ли он? Вряд ли. Смутные картинки теснились в подсознании, из снов проникали в явь. Черные и седые пряди, зажатые в его детском кулачке. Он — символически отделяющий боль от жизни, старость от молодости. Большая картонная коробка. Ванна, полная темной воды. Удушье и страх.
Что они означали, эти сценки из его прошлой жизни? Какую ценность имели?
В словах профессора звучала издёвка. Он–то знал, о чём забыл Джереми.
— А ты с ним согласен, так? — Верхаен повернулся к Хайли, который понуро стоял у стены, сунув, по привычке, руки в карманы. — Согласен с тем, что говорит этот глупец? Не ты ли, парень, три года назад ползал передо мной на коленях, умоляя избавить тебя от мучительных воспоминаний? Не помнишь? — его костлявый указательный палец, казалось, норовил вонзиться Хайли в грудь. — Конечно, ведь мы всё стерли. После того, как над тобой надругался отчим, ты дважды пытался покончить с собой. Первый раз — спрыгнул с балкона и сломал руку, а второй — хотел повеситься на отопительной трубе. Счастье, что она насквозь прогнила и обвалилась.
— Я… не помню, — помертвев лицом, прошептал Хайли.
В разговор вмешался Хорёк.
— Почти у каждого разума, друзья мои, внутри есть печальная запретная территория, которую личность, чтобы выжить, обносит высоким забором. Воспоминания о травме, которые невозможно ни переработать, ни интегрировать в собственную психику. Сознание изолирует их, делает недоступными, а мы только помогли этому процессу.
— Ты, — повернулся Верхаен к Джереми, — всё своё детство провёл рядом с матерью, больной шизофренией. Счастье, что остался жив, по твоим словам, она несколько раз пыталась от тебя избавиться. А когда её не стало — очутился на улице, жил подаянием. Когда тебя привезли в Эколу, ты весил двадцать пять килограммов, как восьмилетний мальчик. Помнишь, как играл на губной гармошке у здания торгового центра? Не отвечай, вопрос риторический.
Джереми скрипнул зубами — и зажмурился так крепко, что перед глазами вспыхнули разноцветные искры. В какую–то долю секунды ему показалось, что он помнит. Уличный шум, коробка на асфальте, яркие зеркала витрин… онемелые, кровоточащие губы… текущая мимо гладкая толпа людей. И над всем этим — лёгкая, лучистая, узнаваемая — порхала мелодия. Грусть и нежность, восторг и отчаяние переплелись в ней.
Еще через секунду он сморгнул видение, как слезу. Оно развеялось, словно дурман, словно ядовитый папиросный дым, оставив после себя тягостное недоумение и чувство бесприютности, обиды на весь мир — прекрасный для других, но жестокий к нему. Вот что ощущал тогда Джереми, вот от какой несправедливости укрылся три года назад в Эколе.