Квартал работников, в это время дня почти безлюдный. Только тощая немолодая женщина в синем халате и голубой косынке упрямо мела дорожку перед домом, взбивая рыжие клубы пыли. «Должно быть, Рамонову другу Федерико досталось за украденный ключ», — подумал Джереми. Лёгкий укол совести заставил поморщиться.
Кирпичный лабиринт, пахнущий сыростью и прелой листвой. Больница. Ну, кто бы сомневался — конечно, это и есть пункт назначения.
Мрачный, как Азраил, доктор Корк оглядел каждого из четырёх «преступников», беспощадно впиваясь в глаза и в души маленькими, острыми, словно карандашные грифели, зрачками, и велел ждать в холле первого этажа.
Их вызывали по одному.
— Фэрелл!
Хайли выпустил руку Боба, потрепал его по круглой голове и что–то прошептал на ухо. Торопыга послушно кивнул и вытер слёзы короткопалой ладонью.
— Пока, друг, — Джереми хлопнул Хайли по плечу. А Вилина поцеловала в чёрную щёку. Массивная дверь — на удивление бесшумно — закрылась за спиной первопроходца. Джереми вздрогнул и мгновенно — с ног до головы — покрылся испариной, услышав, как торжествующе взвыло за стальными воротами голодное чудовище. Почти беззвучно — на таких высоких частотах, что чуть не лопнули барабанные перепонки — взвизгнуло, рыгнуло и сыто, довольно заурчало, переваривая лакомый кусок.
Вибрация ползла по телу, вызывая непреодолимое желание ободрать самого себя до крови, до костей, скрестись и чесаться, пока кожа не повиснет лоскутами.
— Бреммер! — объявил бесстрастный голос, и побледневший Боб, обнявшись с друзьями, скрылся в логове зверя.
Вилина закрыла уши ладонями.
— Давит…
— Ничего, держись, — шепнул Джереми. — Скоро всё кончится, и мы с тобой забудем Эколу, как дурной сон. Не так уж это и плохо.
— Колючка! Почему оттуда никто не выходит? Почему?! Где Хайли? Боб? Что оно с ними сделало?
— Тсс… Не знаю, но наверняка ничего страшного. Может быть, они вышли с другой стороны…
Он говорил так, чтобы успокоить Вилину, а сам цепенел от жуткой догадки: а что если там, за стальной дверью — убивают? Зачем стирать память — это, вероятно, сложно и затратно — когда можно просто заколоть ненужных свидетелей или перерезать им горло, а потом закопать где–нибудь в степи. Никто про них и не спросит.
Нет, не может быть. Это испортит энергетику места, и тогда в Эколе все пойдет прахом. Творчество иссякнет. Медитации перестанут удаваться. И тогда… тогда… он хватался за соломинку, не в силах поверить в близкую смерть.
— Хатчинсон!
— Дже, прощай! — подрубленная, как деревце, Вилина буквально упала на Джереми, обвила его шею руками. Солёные губы прижались к его губам. Плотно, больно, так что зубы стукнули о зубы. Закружилась голова — как от вина, как от аромата цветов — и такие нужные и уместные слова: «Не прощай, а до свидания, Вилина!» так и остались несказанными.
Когда Джереми вновь обрел способность говорить, её уже не было рядом.
Он облокотился плечом о стену и стал ждать своей очереди.
Сама собой приотворилась дверь, словно приглашая войти, и Джереми несмело переступил порог. В просторном зале никого не было — вернее, не было людей, но под высоким — в два этажа — потолком жгутом извивалась радуга. Не свадебная, воздушная и гладкая — а другая, крепкая и толстая, будто корень столетнего платана, вся в узлах и старческих зарубинах, и сильная, как удав. Её металлические цвета горели, словно полуденное солнце, но при этом ощущались как бы прямой противоположностью солнцу — не грели, а вгоняли в озноб, не радовали, а наводили ужас. Задыхаясь, Джереми схватился за горло — хотя радуга оставалась на месте, невидимые глазу энергетические кольца обмотались вокруг шеи жертвы. Длинные, как ивовые прутья, пальцы потянулись к голове, взломали черепную коробку и зашевелились в мозгу, исправляя, переиначивая, вырывая целые куски и спрессовывая их заново. Сознание то плыло, то прояснялось, то заострялось, точно клинок, и на лезвии этого клинка глаза Джереми вдруг открылись, и он увидел радугу — тем, кем она была на самом деле. Не странный экспериментальный механизм и не сгусток энергии, а древнее божество, великий Хронос, которому человечество — из века в век — кидает на съедение собственных детей. Не только благодушный Хорёк, но и сам профессор Верхаен перед ним — червяк. Безвольное орудие его мести.