Ему стало так обидно, будто профессор изменил не жене, а лично ему - Марку Фреттхену.
«Чему мы можем научить наших детей, каким ценностям, если у нас самих их нет и в помине» - горько сокрушался он, вытираясь жёстким полотенцем.
Даже душ не смыл омерзения. Хорёк кружил по залу, будто привязанный невидимой нитью к низкому столику, дивану и креслам. Хрустел пальцами, качал головой, пожимал расстроенно плечами и автоматически перебирал худыми ногами в разношенных шлепанцах, словно старая лошадь, покорно бредущая по знакомому маршруту.
За окном нежно разгоралось золотисто-розовое утро. Фреттхен нехотя остановил кружение и отправился в спальню.
«А кто, кстати, его любовница? - озадачено размышлял он вслух, сверля взглядом пустую стену и вслепую застегивая пуговицы на скучной, клетчатой рубашке. - Кого-то она мне напоминает... явно не из наших работниц, светлокожая и волосы светлые. Не связался же он с воспитанницей? Может, кто-то из преподавателей или воспитателей?».
Пристроившись у окна и наблюдая, как розовая дымка голубеет на глазах, он тянул из чашки остывший кофе и перебирал в памяти немногочисленный преподавательский состав Эколы. К тому моменту, когда чашка наполовину опустела, любопытство пересилило неловкость, и Хорёк на цыпочках отправился обратно в кабинет.
Осторожно подкравшись к компьютеру, словно опасаясь, что кто-то его увидит, он включил экран и обнаружил, что картинка сменилась.
На взбитых подушках, нисколько не смущаясь своей наготы, возлежала взлохмаченная, усталая Софи. С мечтательной улыбкой потягивала сигарету, стряхивая пепел прямо в бокал не то с белым вином, не то с шампанским.
«Ну, это уж слишком!» - громко зашипел психолог, будто он, и правда, мог решать, что слишком для его босса, а что нет.
И тут же замолчал, вздрогнув от телефонного звонка.
- Алло, - помертвев от страха, поспешил отозваться Фреттхен, даже не посмотрев, кто звонит.
- Доброе утро, Марк, - проскрипел профессор.
В ту же минуту Верхаен появился рядом с любовницей. Хорьку показалось, что тусклые, будто припорошенные пылью глаза смотрят прямо на него, пока рука в старческих пятнах перебирает спутанные кудри разомлевшей девушки.
Глава 18
Вот так оно и проступает - медленно, как свежая кровь сквозь бинты. Чувство, что мир - совсем не то, что ты о нём думал, а всё, чему тебя заставили поверить - на самом деле обман, чья-то злая выдумка. Туман, который рассеивается от первых лучей солнца. И схватиться не за что - собственная жизнь расползается под руками, точно ветхая ткань.
Как это могло случиться, спрашивал себя Джереми, что он, родившийся где-то далеко, на материке, не знает ничего, кроме Эколы? Не мыслит себя вне Эколы? И сейчас, если Экола его отвергнет - он погибнет, как обычно гибнет отбившееся от стаи животное. Но ведь он человек. Творец. Его воля может двигать горы, усмирять тайфуны и останавливать войны. Разве не этому его учили? Так что же будет, если он изгонит из своего сердца Эколу раньше, чем та изгонит его?
В темноте, на пегом облачном фоне здание выглядело еще более громоздким и нелепым, чем днём. Оно не просто вызывало смутное раздражение - а подавляло своими размерами, пугало, гипнотизировало и лишало воли. В пустых, как бельма, окнах поблескивало ночное небо. Странно было видеть, как оно озарялось и гасло - короткими, жёлтыми вспышками.
- Это зарницы, - нервно выдохнул Хайли, - или далёкие молнии. Гроза над океаном. Ну, и где она, твоя радуга? - спросил он, поёживаясь то ли от холода, то ли от неожиданно напавшей робости. - Спит, что ли?
Друзья тоскливо жались друг к другу - за их спинами вздымались чёрные лохматые стены, сплошные, как лес. Вроде Экола - вот она, в двух шагах, но звуки и запахи другие. Там - крики ночных птиц, трели сверчков и цикад, голоса и музыка, ароматы цветов. Здесь - безмолвие, такое серое и мутное, что страшно произнести слово. Так и ждёшь, что оно увязнет в густом тумане. Пахнет пылью, сухостью, вялым плющом. И, на фоне тишины, словно что-то вибрирует под ногами, вязко гудит. Как будто земля поёт сама себе колыбельную.
- Спит? - удивленно переспросил Джереми. - Ты говоришь о ней так, как будто она - живая. Хотя... мне самому так иногда кажется...
- Да шучу, - буркнул Хайли, но, почему-то, не весело.
Накануне он с приятелями полночи провел за чтением анкет. Вернее, той их части, где ребята делились своими детскими воспоминаниями. Хайли читал вслух, а Джереми вносил результаты в таблицу, а потом даже вычертил график - хотя и без того всё было ясно. И пусть сердце ещё цеплялось за слабую надежду - а что, если это случайность, ведь в одной Эколе росли, в одну школу ходили, в одни игры играли - разум твердил, нет, не могут разные люди помнить одно и то же. Кто-то поймал жука или кузнечика, кто-то разбил коленку, кому-то мячиком засветили в глаз... Кто-то спорил на фантики, ел песок, отрывал бабочкам крылья, а потом плакал от жалости к ним, беспомощным и мягким, похожим на гусениц. Кто-то обжёгся, выпекая на кухне пирожок, испугался темноты, поссорился с другом, нагрубил учителю. Кто-то не выучил урок или потерял тетрадку. Кого-то отчитали перед классом. Всякое случается... Глупое, стыдное или страшное обычно запоминается лучше всего. Только где оно? Где эти мелкие детальки? Забылись? Вот так сразу - и всеми?