Их вызывали по одному.
- Фэрелл!
Хайли выпустил руку Боба, потрепал его по круглой голове и что-то прошептал на ухо. Торопыга послушно кивнул и вытер слёзы короткопалой ладонью.
- Пока, друг, - Джереми хлопнул Хайли по плечу. А Вилина поцеловала в чёрную щёку. Массивная дверь - на удивление бесшумно - закрылась за спиной первопроходца. Джереми вздрогнул и мгновенно - с ног до головы - покрылся испариной, услышав, как торжествующе взвыло за стальными воротами голодное чудовище. Почти беззвучно - на таких высоких частотах, что чуть не лопнули барабанные перепонки - взвизгнуло, рыгнуло и сыто, довольно заурчало, переваривая лакомый кусок.
Вибрация ползла по телу, вызывая непреодолимое желание ободрать самого себя до крови, до костей, скрестись и чесаться, пока кожа не повиснет лоскутами.
- Бреммер! - объявил бесстрастный голос, и побледневший Боб, обнявшись с друзьями, скрылся в логове зверя.
Вилина закрыла уши ладонями.
- Давит...
- Ничего, держись, - шепнул Джереми. - Скоро всё кончится, и мы с тобой забудем Эколу, как дурной сон. Не так уж это и плохо.
- Колючка! Почему оттуда никто не выходит? Почему?! Где Хайли? Боб? Что оно с ними сделало?
- Тсс... Не знаю, но наверняка ничего страшного. Может быть, они вышли с другой стороны...
Он говорил так, чтобы успокоить Вилину, а сам цепенел от жуткой догадки: а что если там, за стальной дверью - убивают? Зачем стирать память - это, вероятно, сложно и затратно - когда можно просто заколоть ненужных свидетелей или перерезать им горло, а потом закопать где-нибудь в степи. Никто про них и не спросит.
Нет, не может быть. Это испортит энергетику места, и тогда в Эколе все пойдет прахом. Творчество иссякнет. Медитации перестанут удаваться. И тогда... тогда... он хватался за соломинку, не в силах поверить в близкую смерть.
- Хатчинсон!
- Дже, прощай! - подрубленная, как деревце, Вилина буквально упала на Джереми, обвила его шею руками. Солёные губы прижались к его губам. Плотно, больно, так что зубы стукнули о зубы. Закружилась голова - как от вина, как от аромата цветов - и такие нужные и уместные слова: «Не прощай, а до свидания, Вилина!» так и остались несказанными.
Когда Джереми вновь обрел способность говорить, её уже не было рядом.
Он облокотился плечом о стену и стал ждать своей очереди.
Сама собой приотворилась дверь, словно приглашая войти, и Джереми несмело переступил порог. В просторном зале никого не было - вернее, не было людей, но под высоким - в два этажа - потолком жгутом извивалась радуга. Не свадебная, воздушная и гладкая - а другая, крепкая и толстая, будто корень столетнего платана, вся в узлах и старческих зарубинах, и сильная, как удав. Её металлические цвета горели, словно полуденное солнце, но при этом ощущались как бы прямой противоположностью солнцу - не грели, а вгоняли в озноб, не радовали, а наводили ужас. Задыхаясь, Джереми схватился за горло - хотя радуга оставалась на месте, невидимые глазу энергетические кольца обмотались вокруг шеи жертвы. Длинные, как ивовые прутья, пальцы потянулись к голове, взломали черепную коробку и зашевелились в мозгу, исправляя, переиначивая, вырывая целые куски и спрессовывая их заново. Сознание то плыло, то прояснялось, то заострялось, точно клинок, и на лезвии этого клинка глаза Джереми вдруг открылись, и он увидел радугу - тем, кем она была на самом деле. Не странный экспериментальный механизм и не сгусток энергии, а древнее божество, великий Хронос, которому человечество - из века в век - кидает на съедение собственных детей. Не только благодушный Хорёк, но и сам профессор Верхаен перед ним - червяк. Безвольное орудие его мести.
На пике прозрения он чуть не вознёсся к потолку и - сквозь него - к облакам, в занебесную черноту, к звездам, но мысли поблекли, скукожились, как сухие листья. Угасли, захлебнувшись морской водой, последние маячки - и Джереми уперся в белую стену.
Глава 27
Пожар случился перед рассветом - в тот час, когда вся Экола крепко спала. Никто не услышал треска пламени, взметнувшегося к ночному небу, не увидел зарева, расцветившего иссиня-черную ночь.
Марк Фреттхен спал крепче остальных. Он уснул почти счастливым. Вместо казни ему объявили помилование - Верхаен не стал вытряхивать из него душу, как того ожидал психолог. Он подошел к разбору событий основательно, профессионально. Сам во всем разобрался, сам вынес тяжёлое, но справедливое решение отправить четверых мятежников на свободу, а после пригласил Хорька и Триоль на ужин.
- Нет, нет, - отнекивался Фреттхен, - спасибо, я не голоден. Кроме того, я неважно себя чувствую. Нанервничался, знаете ли...