— Пейзаж есть пейзаж. И делать с ним ничего не надо. И «Прадо» есть «Прадо», — сказал Дэвид.
— Существует только то, что мы видим, — сказала она. — И я не хочу, чтобы я умерла и все исчезло.
— Ты запомнишь каждую милю нашего пути. Желтую землю, и седые горы, и гонимую ветром соломенную сечку, и длинные ряды сосен вдоль дороги. Ты запомнишь все, что видела и что чувствовала, и все это твое. Разве ты не запомнила Ле-Гро-дю-Руа или Эг-Морт и долину Камарг, которую мы исколесили на велосипедах? Все это останется.
— А что будет, когда я умру?
— Тогда не будет тебя.
— Но я не хочу умирать.
— Тогда живи, пока живется. Смотри, слушай и запоминай.
— А если не смогу запомнить?
Он говорил о смерти так, словно она ничего не меняла. Женщина выпила вино и посмотрела на толстые стены с зарешеченными окошками, выходившими на узкую улочку, где никогда не было солнца. А в открытую дверь видна была сводчатая галерея и яркий солнечный свет на стертых булыжниках площади.
— Опасно выходить за пределы своего мирка, — сказала Кэтрин. — Пожалуй, я вернусь в свой, наш мирок, который я выдумала. Я хочу сказать, мы выдумали. Я там пользовалась большим успехом. Прошло всего четыре недели. Вдруг мне опять повезет? Принесли салат, и теперь они не видели ничего, кроме зелени на темном столе да солнца на площади за сводчатой галереей.
— Тебе полегче? — спросил Дэвид.
— Да, — сказала она. — Я так много думала о себе, что снова стала несносной, как художник, у которого в голове только собственный портрет. Это было ужасно. Теперь мне лучше. Надеюсь, все будет хорошо.
Прошел сильный дождь, и жара спала. В затененной жалюзи просторной комнате отеля «Палас» было прохладно. Они вместе легли в глубокую ванну, а потом повернули кран, и стремительный поток воды со всей силой обрушился на их тела. Они растерли друг друга большими полотенцами и забрались в постель. Свежий ветер с моря проникал через ставни и ласкал их тела. Кэтрин лежала, подперев голову руками.
— А что, если мне снова превратиться в мальчика? Это не очень неприятно?
— Ты нравишься мне такая, как есть.
— Так заманчиво. Но наверное, в Испании следует быть осторожнее. Это такая строгая страна.
— Оставайся сама собой.
— А почему у тебя голос меняется, когда ты говоришь мне это? Пожалуй, я решусь.
— Нет. Не теперь.
— Спасибо и на этом. Тогда буду любить тебя как женщина, а уж потом…
— Ты — женщина. Женщина. Моя любимая девочка, Кэтрин.
— Да, я — твоя женщина, и я люблю тебя, люблю, люблю.
— Молчи.
— Не буду. Я — твоя Кэтрин, и я люблю тебя, ну пожалуйста, я люблю тебя всегда, всегда…
— Тебе незачем повторять это. Я сам вижу.
— Мне нравится говорить, и я должна и буду говорить. Я всегда была чудной и послушной девочкой и буду такой. Обязательно буду.
— Можешь не повторять.
— А я буду. Я говорю и говорила, и ты сам говорил. А теперь, пожалуйста. Ну пожалуйста.
Они лежали неподвижно, и она сказала:
— Я так люблю тебя, и ты такой замечательный муж.
— Не может быть!
— Я тебе понравилась?
— А ты как думаешь?
— Думаю, да.
— Очень.
— Раз обещала, то буду стараться. А теперь, можно, я снова стану мальчиком?
— Зачем?
— Ну чуть-чуть.
— Не понимаю.
— Все было чудесно, и мне хорошо, но ночью я хотела бы еще раз попробовать, если ты не против. Ну можно? Только если ты не против?
— Мне-то что?
— Значит, можно?
— Тебе очень хочется?
Он не спросил, нужно ли ей это, и все же она сказала:
— Не то чтобы мне это было нужно, но, пожалуйста, если можно, ладно?
— Ладно. — Он обнял ее и поцеловал.
— Кроме нас, никто не догадается, кто я. Мальчиком я буду только по ночам, и тебе не придется краснеть за меня. Можешь не волноваться.
— Ладно, малыш.
— Я соврала, что мне это не нужно. Сегодня на меня нашло так неожиданно.
Он закрыл глаза и старался ни о чем не думать, но ощущение потери не оставляло его.
— А сейчас давай поменяемся. Ну же. Теперь твоя очередь меняться. Не заставляй меня делать это за тебя. Ну? Хорошо, я сама. Вот теперь ты другой, да? Ты сам этого хотел. Да? Ты сам. Ты тоже хотел. Да? Я заставила, но ведь и ты… Да, да, ты сам. Ты моя сладкая нежная Кэтрин. Ты моя девочка, моя любимая, единственная девочка. О, спасибо тебе, моя Кэтрин…
Она долго лежала рядом, и он решил, что она заснула. Потом она медленно поднялась на локтях и сказала:
— На завтра я приготовила себе дивный сюрприз. Утром пойду в «Прадо» и посмотрю все картины глазами мальчика.
— Сдаюсь, — сказал Дэвид.
Глава седьмая
Утром он встал, пока она еще спала, и вышел из отеля, вдыхая прозрачный, по-утреннему свежий воздух высокогорного плато. Он прошел вверх по улице до площади Санта-Ана, позавтракал в кафе и прочел местные газеты. Кэтрин собиралась в «Прадо» к десяти, когда музей открывался, поэтому, уходя, он поставил будильник на девять часов. На улице, поднимаясь в гору, он представлял ее себе спящей — красивая взъерошенная головка, похожая на фоне белой постели на старинную монету, подушка отброшена в сторону, и простыня плотно облегает тело. «Это длилось месяц, — подумал он, — или около того. Еще в Ле-Гро-дю-Руа, а потом месяца два до Андайе все было нормально. Нет, меньше, она стала думать об этом уже в Ниме. Двух месяцев еще не прошло. Мы женаты три месяца и две недели. Надеюсь, она была счастлива со мной. Но в ее причудах я ей не помощник. Хватит того, что я ничего ей не запрещаю. Ничего страшного не произошло. Но на этот раз она сама заговорила об этом. Сама».
Прочитав газеты, он расплатился и вышел. Ветер изменился, и на плато снова опустилась жара. Он добрался до банка, погруженного в уныло-учтивую прохладу, и забрал присланную из Парижа почту.
Он вскрыл конверты и, пока стоял у бесчисленных окошек в ожидании завершения бесконечных формальностей, необходимых для получения денег по чеку, который переслали сюда из его банка, стал читать письма.
Наконец, застегнув на пуговицу набитый банкнотами карман куртки, он снова вышел на солнцепек и остановился у киоска купить английские и американские газеты, доставленные утром южным экспрессом. Он купил несколько посвященных бою быков еженедельников, завернул в них английские газеты и пошел вниз по Каррера-Сан-Херонимо в приветливый, прохладный полумрак ресторанчика «Буффе итальянос». Ресторан был пуст, и он вспомнил, что не договорился с Кэтрин о встрече.
— Что будете пить? — спросил официант.
— Пиво.
— У нас не пивной бар.
— А разве пива нет?
— Есть. Но здесь не пивной бар.
— Иди ты… — сказал он, свернул свои газеты, вышел, перешел на другую сторону улицы и немного погодя свернул налево, на калье Витториа к бару «Червецериа Альварес». Он сел под навесом у входа и выпил большую кружку холодного отцеженного пива.
«Официант, должно быть, просто хотел поговорить, — подумал он, — и в конце концов он прав. Там действительно не пивной бар. Только это он и имел в виду. Он вовсе не грубиян. Жаль, у меня сорвалось. Он даже не нашелся что ответить. Зря я так». Он выпил вторую кружку и подозвал официанта, чтобы расплатиться.
— Y la senora?11 — спросил официант.
— Она в музее «Прадо». Пойду ее встречу.
— Тогда заплатите, когда вернетесь, — сказал официант.
К отелю он пошел коротким путем. Ключ был у портье. Дэвид поднялся на этаж, оставил газеты и почту и запер большую часть денег в чемодан. В номере уже убрали. Из-за жары жалюзи были опущены, и в комнате стоял полумрак. Он умылся, разложил почту, отобрал четыре письма и положил их в задний карман брюк. Он прихватил с собой в бар парижские издания «Нью-Йорк геральд», «Чикаго трибюн» и «Лондон дейли мейл», оставил ключ у портье и попросил его, когда вернется мадам, передать, что он в гостиничном баре.