— Я хочу убрать рейки, немного углубить и выложить такими вот камнями.
— Нет.
— Нет?
— Не нужно углублять.
— Почему?
— Ты ее засыплешь этой же осенью. Наоборот нужно сделать ее выше уровня земли, или хотя бы на уровне.
— Спасибо. Я даже не подумала об этом.
Чайник закипел, и она заварила крепкий чай для Григория.
— Вы должны его выпить, — серьезно сказала она.
— Слушаюсь.
— А я пока расставлю шахматы. Вы какими будете играть?
— Белыми. Никак не могу еще прийти в себя.
— Пора бы уже. Ваш сын молодой, сильный, через несколько дней не останется даже шрама на спине. Так что успокойтесь и не мучайте себя понапрасну.
Она решила не говорить больше о больнице, чтобы не расстраивать его сильнее. Лучше попытаться убедить самого Николая, а сейчас нужно увлечь игрой его отца, чтобы снять напряжение.
— Ваш ход, — подсказала ему Анна, и Григорий передвинул пешку Д-7 на две клетки, вперед. Это был первый неизменный ход Ротова старшего. Анна же решила поставить свою пешку на В-6.
— Не будет бестактным, если я спрошу, почему ваш сын так не любит врачей?
Григорий уже поднял фигуру, чтобы сделать следующий ход, но опасливо посмотрел на Николая, и, выводя ферзя на А-4, тихо сказал:
— Когда он был маленьким, кажется, ему было года три или четыре, точно уже и не помню, он заболел ветрянкой, — грустно произнес он и замолчал.
— Все дети болеют ветрянкой, — поддержала его Анна, чувствуя, что это далеко не конец.
— Да, да, но, видишь ли, его мать, — он ухмыльнулся, — была просто в ужасе, что ее ребенок будет находиться с ней в одной квартире с этой «ужасной» сыпью… Она запирала его в детской, наказывая, чтобы он не смел к ней не то, чтобы приближаться, но и, вообще, запретила ему выходить из комнаты.
— Но ведь взрослые не болеют ветрянкой, если они перенесли ее в детстве?
— Для Ларисы, так звали мою жену и мать Николая, это не имело значения. Ей было противно смотреть на «изуродованного» ребенка.
Анна смотрела на него широко распахнутыми от удивления глазами, не в силах поверить в услышанное.
— Но ведь это глупо и ужасно! — воскликнула она, забыв про игру.
— Твой ход, — напомнил ей Григорий.
Анна попыталась сосредоточиться, но у нее из головы не выходил маленький мальчик с густыми вьющимися волосами и удивительными зелеными глазами с длинными ресницами, который сидел в своей комнате и страдал один, без любви и ласки своей матери тогда, когда больше всего в этом нуждался. Анна взяла пешку, совершенно позабыв о том, что хотела сделать сначала, и поставила на клетку вперед, ничего другого ей не оставалось. Григорий очень удивился, но ничего не сказал, а сделал следующий ход конем.
— И так было каждый раз, когда Коля болел, — продолжил он, — не важно чем, ангиной или простудой, хотя это было очень редко. Когда я к нему приходил, он отворачивался к стене и делал вид, что спит, а, став старше, нашел себя в чтении книг. Но еще в детстве у него выработался иммунитет ко всем болезням. Заболел, значит не получишь даже небрежно брошенного «спокойной ночи» от своей любимой мамочки и не сможешь поцеловать ее перед сном. Поэтому он считал, что во всем виноваты врачи, которые приходили к нему и не пускали мамочку.
В его голосе звучала такая горечь и боль, которую он всю свою жизнь никому не показывал. Он был во многом виноват перед своим сыном, но понял это, когда Николай стал взрослым. «Холодным и безразличным» называла его Лариса, говоря, что во всем сын похож на отца. Да, Николай во многом походил на него, но холодным и безразличным он стал не по его вине.
Григорий посмотрел на сидящую напротив девушку с восхитительными глазами, блестевшими от непролитых слез, и удивительным сердцем, способным чувствовать боль других, совершенно чужих людей. И понял, что она должна знать обо всем, что так тщательно скрывал в себе его сын.
— Кажется, у нас не очень получается сегодня играть, — Григорий Андреевич слабо улыбнулся.
— Да. Расскажите мне о Николае, каким он был маленьким, — тихонько попросила его Анна. Григорий посмотрел на спящую фигуру Николая.
— Хорошо, только пойдем лучше на воздух.
Они вышли на улицу, вдохнув полной грудью чудесный аромат земли, зелени и цветущих деревьев. Солнце уже спряталось за верхушками берез, росших на пригорке, и выглядывало через их не очень густые кроны. Вечер был теплым, спокойным, если не считать одинокого разговора кукушки.
Они сидели рядом, прямо на ступеньках крыльца, каждый погруженный в свои невеселые мысли, не нарушая того таинства, которое чувствуешь при закате солнца. Где-то, совсем рядом, застрекотал кузнечик, нарушая молчание двух людей, и, словно очнувшись, Григорий, глубоко вздохнув, заговорил, глядя прямо перед собой, словно еще раз просматривал обрывки ленты из прошлого.
— Коля больше всех на свете любил свою мать. Она была для него идеалом красоты, идеалом женщины. Поэтому он винил всех и вся, но только не свою маму, самую прекрасную на свете. Он ненавидел себя, когда болел, потому что не видел свою маму. Он подолгу сидел в своей комнате, сотворяя для нее все новый и новый подарок или рисунок, чтобы только услышать равнодушное «О-о… иди в комнату». Она была слишком молода, чтобы быть хорошей женой и матерью. Я много работал и не сразу обо всем догадался. Она любила лишь свою красоту и обожала поклонников этой красоты. Коля был еще совсем мал, когда она стала… — он замолчал, собираясь с силами, и, наконец, вздохнул, — гулять. Мне нужно было сразу с ней развестись, но я видел, как сын был сильно к ней привязан. И терпел все ее похождения только ради него. Коле было лет десять, когда я подарил ему золотую рыбку. Это было единственное живое существо, которое он любил. «Мама, смотри какая она красивая» — восклицал он, любуясь рыбкой. «Она скользкая и противная» — отвечала мать. Прошло меньше недели, когда он пришел из школы и увидел свою рыбку. Она была мертва. Банка стояла на подоконнике, а форточка была открыта, на улице мороз тридцать градусов. Он знал, кто переставил банку со стола на подоконник, но простил ее. Через четыре года мы развелись. Сын остался со мной. Лариса нисколько не возражала, даже была рада, но вот Николай… Он во всем винил меня. Мне было больно это вынести, и я запил. Как-то кто-то из друзей Николая назвал при нем его мать «шлюхой», он избил парня, чуть ли не до смерти. На нем висела статья…. Страшно вспомнить, что я тогда пережил. Следствие, адвокаты, короче, все обошлось большим штрафом. И вот, я помню тот день, когда Николай пришел домой, сильно подвыпивши, и попросил рассказать правду. Я очень сожалел, что сделал это. Очень. Я сказал, что очень любил его мать, делал вид, что ничего не замечаю, но спустя пятнадцать лет, решился на развод. Именно в тот день разбился вдребезги тот идеал, который воздвиг для себя Николай. Я часто думал потом, что было бы, если бы Николай, так и не узнал никогда всей правды. Единственная женщина, которую он боготворил, оказалась бессердечной, легкомысленной эгоисткой, которая обожала только себя, деньги и поклонников. Последний из них был ровесником Николая. Ты можешь подумать, что Николай пошел в свою мать, но это не так. Просто за холодной маской и показным равнодушием скрывается доброе сердце, которое просто боится поверить еще раз и доверить все свои тайны.
Анна слушала его, не прерывая, бесцельно уставившись невидящим взглядом в пространство. Ее живое воображение нарисовало перед ней все картины жизни, о которых рассказывал Григорий. Она видела мальчика и переживала с ним те чувства, которые жили тогда в его душе. Ведь так любить, верить и прощать может только самое доброе сердце. Анна была очень рада, что уже стемнело, и Григорий не мог видеть ее слез, катившихся по щекам. К ее горлу подкатил комок, и она не могла вымолвить ничего, поэтому сидела рядом и слушала музыку этого странного вечера.
— Господи, уже почти стемнело, я совсем заговорил тебя, девочка, — громко сказал, Григорий, резко вставая на ноги. — Но я очень рад, что ты выслушала меня, так легче… Спасибо… — добавил он тише.