— Нет.
— Те, в которых задников нет, попятишься, они соскакивают с ног. Так вот, Витяга, коль ты меня вызвал на соревнование, имей в виду: ты обут в эти тапочки... Отступать нельзя. Понял? А сейчас убери ведро, наведи порядок в умывальной комнате, потом можешь попиликать на баяне.
Я играл «Хотят ли русские войны» и через открытую дверь видел, как Цыганок, заложив руки за спину, вышагивал по казарме, задумчиво и важно, будто полководец в ночь перед боем.
Вдруг он вошел в ленинскую комнату, крикнул:
— Хватит!
И, сев напротив, тихо сказал:
— У меня на войне погибли мать и отец. Я даже не знаю своей настоящей фамилии, в приюте назвали Цыганком, оттого, наверное, что был похож на цыганенка... Привык, говорю, к своей фамилии! — выкрикнул Костя и побежал на телефонный звонок.
—Дежурный ефрейтор Цыганок вас слушает, — услышал я его твердый голос и подумал: «Зачем он мне сказал о своих родителях?» — Пусть приезжает хоть сегодня, у нас полный порядок, — отвечал Цыганок кому-то.
Я подошел к Косте. Он сказал:
— Завтра приезжает твой отец. — И почему-то посмотрел на меня с упреком. — Старший лейтенант Малко звонил. Пальчики не огрубели? — Цыганок резко повернулся и громко хлопнул дверью умывальной комнаты.
Отчего он так хлопнул дверью? Может, думает о том, что старший лейтенант поблажки устраивает мне, как сыну генерала? Костя, ты не сердись на меня, этого не может быть, я сам такого отношения не желаю.
Глаза мои закрываются, постель кажется мягкой, уютной: придет время — засыпать буду мгновенно».
У развилки дорог Гросулов сказал водителю:
— Держи правее, в новый парк.
Времени было предостаточно, и генерал решил заехать к ракетчикам. Нет, не в штаб части, а именно в парк: постоянно жило в нем какое-то необъяснимое убеждение в том, что штабы — это бумаги, которые можно и так и эдак составить, подсластить или подперчить, поэтому стремился чаще бывать в подразделениях.
Едва машина оказалась на узенькой бетонке, ведущей в глубь леса, Гросулов сразу преобразился: теперь постороннее, не относящееся к службе, перестало существовать для него. Условные знаки, идеально чистое полотно дороги, с кюветами, в которых не может задержаться и капля сточной воды, и сам лес — не просто лес, а средство укрытия боевой техники, и еле видневшийся парк, в котором находятся ракетные установки, поглотили все его внимание. Это был не только ракетный парк, а целый городок с домиками, клубом части, учебным полигоном, расположенным в глубине леса, солдатским кафе — ажурным, светлым зданьицем. Городок вырос совсем недавно.
Сколько таких городков-крепостей по стране! Гросулов знает, он не раз бывал в таких крепостях, инспектируя боевую готовность ракетчиков. Колоссальная сила! Это не то, что там, на парадах, появляется, удивляя зрителей своими размерами и формами. Нет, нет... Там все картинно, громоздко, много музыки и веселья. Гросулов не очень любил военные парады, ибо был убежден, что подавляющая часть публики в полной мере не представляет, какую силу и мощь таит в себе ракета-гигант или новейший танк, и страшно возмущался, когда слышал пустые удивления: «Вот это штука!» или «Вот это дура, как трахнет!»
Тот, кто только что округлял глаза в восхищении, сразу же после парада остывал, а для него, как, впрочем, и для многих таких, как он, «штука» или «дура» — была сама жизнь, душа, боль, тревоги, постоянные, каждодневные...
Крепостей столько, что, отдай им приказ на одновременный залп — и неизвестно, что останется на земле. Кажется, хватит, можно «отпустить подпруги», укрыть попоной коня — пусть отдыхает, самому зайти в ресторан и распивать чаи. Ан, нет! В ушах непрерывный звон тревоги: «Война во Вьетнаме», «Бундесвер тянется к ракетной кнопке».
Чуть вдохнешь — пахнет порохом...
Чаи к черту, лошадку, коль она устала, менять немедленно, в пути, не останавливаясь, не переводя дыхания...
Машина замедлила ход.
— Товарищ генерал, посмотрите! — сказал шофер на клумбу цветов.
Гросулов приказал остановиться. Прежде чем выйти из машины, посмотрел вокруг: никого не было. Он открыл дверцу, подошел к клумбе. Живые цветы четко изображали Государственный герб страны. Колосья были из рыжеватых цветов, названия которых Гросулов не знал, серп и молот — из синеватых, отливающих поволокой марочной стали. Это он точно определил, а какие цветы, он тоже не знал и посетовал на то, что не знает этого, что недосуг узнать у Любаши, которая возится с ними постоянно: где бы они ни жили, в доме и под окнами благоухает, цветет то мягко, то буйно.