В свинарнике было тихо, свиньи легли спать. Он опустился на табуретку.
Незачем. Все было напрасно. Каждый Божий день был ни к чему. Он пришел сюда, сел на эту табуретку с полными карманами. Сири носила поросят, Рустад и Кай Рогер все сделали, Мари и Мира вот-вот опоросятся, без него все идет как по маслу. Креветки и пицца, телевизор с пультом, сауна. Он снова встал. Ему не нужен передник и дождевик тоже. А что, если они переселили Сири, он не может зажечь большой свет. Красный свет от обогревателей был единственным освещением. Он заглянул в ящик в поисках открывалки и тут же ее нашел за старой ручной дрелью. И бутылки стояли в нижнем шкафу, куда он просил отца их поставить. Он не смог двигать ходунки и одновременно нести акевит и пиво. Сунул две бутылки пива в карманы, а акевит оставил в руках.
Сири, по счастью, была на месте. Она спала, но сразу проснулась.
— Лежи, лежи, моя девочка.
Она все равно встала, отбрасывая огромную тень в красном ночном освещении, буйно топая, подошла к нему, хрюкнула и фыркнула, вот-вот разбудит остальных. Он облокотился на ходунки, зафиксировал упаковку баранины, умудрился как-то ее открыть зубами и протянул ей половину. Она так удивилась, что уселась на задницу и долго жевала. В это время он, упираясь кулаками в металлические трубы, придвинулся к ней, оставив ходунки в проходе. Держась за трубы, он опустился на пол. Оказавшись внизу, он даже не промок, в загончике было чисто и сухо, и много соломы, даже слишком много, они только добавляли себе работы, Турюнн и сменщик, перебарщивая с соломой. Он уселся поудобнее. Теперь Сири была намного выше него.
— Ложись, у меня тут еще вкусности. Моя чудесная девочка, вот, моя хорошая, так…
Она обнюхивала его волосы, лицо, плечи, а он обнимал ее за голову, трепал и чесал за ушами.
— Ну вот, ну вот, вот и я, знаешь ли… Я здесь.
Он ласкал ее и болтал, пока она не улеглась, повернувшись к нему огромной головой, в загончиках вокруг было тихо, видимо, никто не поверил, что это он, да и как им было поверить, спустя столько времени. Он погладил ее пятачок, почувствовал его влажную, гладкую поверхность, она открыла рот навстречу его руке.
— По одной, не больше полупачки, иначе ничего не останется.
Он открыл первую бутылку пива, достал упаковку таблеток, заглотал горсть и проглотил с первыми глотками пива, потом глотнул акевита. Сири хотела все понюхать. Он решил, что надо подождать до следующей порции, чтобы его не вырвало, но потом испугался, что заснет раньше времени. Заснет и проснется. Он посидел спокойно, пока не убедился, что его не вырвет, и повторил процедуру, запил таблетки пивом, потом акевитом. Когда упаковка таблеток закончилась, он выкинул ее в проход. Он выпил только одну бутылку пива. Открыл вторую, почувствовал, что дрожит, но теперь все, больше ему ничего делать не надо, третья ему не понадобится, он вытащил ее из нагрудного кармана и с большой осторожностью поставил на самую середину прохода, чтобы животные до нее не дотянулись и не поранились.
— Моя Сири.
Она опустила голову на пол, глаза ее блестели, лежала и смотрела на него. Металлические трубы неприятно врезались в спину, он опустился на правом локте и тесно прижался к ней лицом. От нее сильно и приятно пахло. Он закрыл глаза, все поплыло, он быстро открыл их опять.
— Мама.
Снова закрыл глаза. Ее косынка. Он увидел ее косынку, плотно сидящую на волосах, завязанную на затылке, коричневую с красными полосками, она над чем-то склонилась, он не мог разглядеть ее лица.
— Мама!
Это была она, прямо перед ним, улыбалась, рассказывала о своем детстве, когда соседи помогали друг другу с работой, а потом пили домашнее пиво из кружек, рассказывала о войне, о несчастных военнопленных, о берлинских тополях, которые все росли и росли, с корнями, разросшимися во все стороны, которые цвели длинными сережками каждую весну, они сидели за кухонным столом, он даже разглядел похожий на мрамор пластик, почувствовал вкус овсяного печенья и кофе, все было так вкусно.
Она погладила его по щеке, он был маленьким, будущим наследником, она погладила его и сунула клубнику в рот, громко над чем-то засмеялась, послышался голос дедушки Таллака, глубокий, металлический, они стояли рядом с ним, оба, смеялись, было тепло, лето, была ли когда-нибудь зима? Нет, зимы не было, зима началась потом, с черными ветками, замерзшей землей и шерстяными варежками, с комочками снега, свисавшими на ниточках, он откусывал комочки и выплевывал их на землю.