С непроходящим чувством досады Зоя села за стол и ещё раз проверяла, все ли процедуры исполнила, дочёркивая расплывающимися чернильными чёрточками по дурной бумаге уже расплывшиеся чернильные строки. Писать рапорт было безполезно. Да и не в натуре Зои. Надо бы самой справиться, но именно с Нэлей она справиться не умела. Поспать – ничего плохого нет. При хорошей санитарке Зоя и сама бы полночи поспала. А теперь надо сидеть.
Она смотрела в свою бумажку, но слышала, как подошёл мужчина и стал рядом. Зоя подняла голову. Стоял Костоглотов – неукладистый, с недочёсанной угольной головой, большие руки почти не влезали в боковые маленькие карманчики больничной куртки.
– Давно пора спать, – вменила Зоя. – Что расхаживаете?
– Добрый вечер, Зоенька, – выговорил Костоглотов как мог мягче, даже нарастяг.
– Спокойной ночи, – летуче улыбнулась она. – Добрый вечер был, когда я за вами с термометром бегала.
– То на службе было, не укоряйте. А сейчас я к вам в гости пришёл.
– Вот как? – (Это уж там само получалось, что подбрасывались ресницы или широко открывались глаза, она этого не обдумывала.) – Почему вы думаете, что я принимаю гостей?
– А потому что по ночным дежурствам вы всегда зубрили, а сегодня учебников не вижу. Сдали последний?
– Наблюдательны. Сдала.
– И что получили? Впрочем, это не важно.
– Впрочем, всё-таки четвёрку. А почему не важно?
– Я подумал: может быть, тройку, и вам неприятно говорить. И теперь каникулы?
Она мигнула с весёлым выражением лёгкости. Мигнула – и прониклась: чего она, в самом деле, расстроилась? Две недели каникул, блаженство! Кроме клиники – больше никуда! Сколько свободного времени! И на дежурствах – можно книжечку почитать, можно вот поболтать.
– Значит, я правильно пришёл в гости?
– Ну, садитесь.
– Скажите, Зоя, но ведь каникулы, если я не забыл, раньше начинались 25 января.
– Так мы осенью на хлопке были. Это каждый год.
– И сколько ж вам лет осталось учиться?
– Полтора.
– А куда вас могут назначить?
Она пожала кругленькими плечами:
– Родина необъятна.
Глаза её с выкатком, даже когда она смотрела спокойно, как будто под веками не помещались, просились наружу.
– Но здесь не оставят?
– Не-ет, конечно.
– И как же вы семью бросите?
– Какую семью? У меня бабушка одна. Бабушку – с собой.
– А папа-мама?
Зоя вздохнула.
– Мама моя умерла.
Костоглотов посмотрел на неё и об отце не спросил.
– А вообще, вы – здешняя?
– Нет, из Смоленска.
– Во-о! И давно оттуда?
– В эвакуацию, когда ж.
– Это вам было… лет девять?
– Ага. Два класса там кончила… А потом здесь с бабушкой застряли.
Зоя потянулась к большой хозяйственной ярко-оранжевой сумке на полу у стены, достала оттуда зеркальце, сняла врачебную шапочку, чуть всклочила стянутые шапочкой волосы и начесала из них редкую, лёгкой дугой подстриженную золотенькую чёлку.
Золотой отблик отразился и на жёсткое лицо Костоглотова. Он смягчился и следил за ней с удовольствием.
– А ваша где бабушка? – пошутила Зоя, кончая с зеркальцем.
– Моя бабушка, – вполне серьёзно принял Костоглотов, – и мама моя… умерли в блокаду.
– Ленинградскую?
– У-гм. И сестрёнку снарядом убило. Тоже была медсестрой. Козявка ещё.
– Да-а, – вздохнула Зоя. – Сколько погибло в блокаду! Проклятый Гитлер!
Костоглотов усмехнулся:
– Что Гитлер – проклятый, это не требует повторных доказательств. Но всё же ленинградскую блокаду я на него одного не списываю.
– Как?! Почему?
– Ну, как! Гитлер и шёл нас уничтожать. Неужели ждали, что он приотворит калиточку и предложит блокадным: выходите по одному, не толпитесь? Он воевал, он враг. А в блокаде виноват некто другой.
– Кто же?? – прошептала поражённая Зоя. Ничего подобного она не слышала и не предполагала.