На той же неделе мама повела меня к профессору музыки Ходоровскому. Старик-профессор давал частные уроки на дому. Сидел он в кресле-качалке, набросив на себя большой клетчатый платок, — боялся простудиться, так как жил в полуподвальной квартире.
— Будем учиться, душа моя? — спросил он, рассматривая мои пальцы. — Оч-чень хорошие пальцы!
— Только без этих… ганонов! — предупредил я.
Профессор улыбнулся:
— А почему?
— Они длинные и противные…
Учить ганон все же пришлось.
А вскоре он мне так надоел, что я решил его подсократить. Но профессора не проведешь: поминутно останавливал меня и заставлял начинать снова.
Ганон растянулся вдвое.
Тогда я стал перевирать ноты. Думал, надоест профессору поправлять меня — он и уступит… Нет, не прошло! Снова возвращал к началу, к первой ноте.
Ганон растянулся уже на версту.
И вдруг осенила мысль. Стал присочинять к ганону несколько тактов, чтобы сбить профессора с толку.
— Нуте-с, нуте-с! — старик снял очки. — Ну-ка, еще раз это место!
Я повторил. Дважды. Трижды.
Профессор откинулся на спинку качалки:
— Недурно, недурно… Но вот что, душа моя, давай договоримся: занимайся пока тем, что я задаю играть по нотам. А дома в свободное время хоть пляши на клавишах…
К профессору я больше не пошел.
Даже никому не сказал. Кроме бабушки. С ней я делился всеми своими тайнами.
А через неделю профессор приехал к нам на извозчике.
Все выяснилось.
Отец пожимал плечами. Мать, понятно, — в ужасе.
Подслушиваю у двери.
— Если вам трудно, я могу учить вашего сына бесплатно, — пытался выяснить причину профессор. — Да, он упрямый мальчик, с характером. Настойчиво перевирает, сочиняет всякую отсебятину… А я в детстве, когда учился музыке, разве не перевирал? Ого!.. Хотелось что-то свое сочинить. Свое!.. Уговорите сына посещать уроки.
Уговаривали месяц.
Никак не мог простить профессору эту «отсебятину». Так отозваться о моих сочинениях!..
Мать пошла окружным путем. Знала: мне очень нравилась ракушка. Достала ее (она оказалась в буфете) и положила на пианино.
Я подходил, завороженно глядел на ракушку, а мать открывала крышку пианино:
— Учись, глупышка! Человеком станешь.
— А что я — не человек? Обезьяна, что ли?
— Ты — дубина! — осерчала мать. — Ничего не хочешь ни знать, ничему не хочешь и учиться! Вон простая ракушка — и та поет!
И приставила ракушку к моему уху.
Ровный, манящий шум моря полился из раковины…
Песня ее покорила…
Снова поплелся к профессору с ганоном.
— Я знал, что ты придешь, душа моя! — обрадовался старик. — Давай договоримся: ты повторяешь заданный урок, а потом будешь играть мне свои сочинения.
— «Отсебятину»! — язвительно уточнил я.
— Ты злопамятен, душа моя, нехорошо, — покачал головой профессор.
Опять «душа моя»!.. Как девчонке!..
Конфликты начались с первых же дней.
Почувствовав свой «верх» над профессором и завороженный ракушкой, я стал сочинять «Песню ракушки». И нес на суд профессора.
У доброго профессора после прослушивания началась мигрень. Но старик не хотел «войны». И даже похвалил. Но я учуял лесть и решил написать еще лучше. Целыми днями ходил с ракушкой, часами слушал таинственный шум, брал с собой на Хрусталку, чтобы сравнивать с шумом морского прибоя. А на ночь обязательно клал ракушку под подушку или прикладывал к уху, накрывался с головой одеялом и слушал, слушал, пока не засыпал.
Дикая мысль написать «Ракушечную симфонию» не выходила из головы. И вот в один далеко не прекрасный день я отнес свой опус профессору, предвкушая похвалу и поздравления…
Профессорские уши не выдержали пытки.
Зато и амбиции моей не было предела. Профессор стар и просто по-стариковски придирается, а то, может быть, из зависти. А раз так — то для музыкального мира я умер. Больше от меня старикан не вытянет ни одной ноты!.. Что ж! В музыкальном мире будет одним Моцартом меньше!
Ночью я грыз ногти и плакал от великой досады на профессора, на себя и на… счастливчика
Моцарта.
Не помню уже, сколько раз я еще ходил к профессору и аккуратно (на зло ему!) проигрывал заданное. Профессор был изумлен моими способностями. Удивленно пожимал плечами, радостно потирал руки, а в глазах светился огонек крайнего любопытства: какиз озорного и
бездарного «композитора» вдруг получился исполнительный и добросовестный ученик?..
Но ходить в учениках мне претило.
Мне хотелось быть самому композитором, а не исполнителем чужих произведений!