Я обгоню Карюхина, и не со злости, не от обиды, не от зависти. Раз в жизни, но обязательно обгоню. Надо только перетерпеть.
Я рванул, как будто бежал стометровку. Казалось, что Карюхин остановился, а я медленно, преодолевая могучее сопротивление, сокращаю расстояние между нами, сжимаю разделяющую нас пружину. Сердце колотилось неистово, воздуха не хватало, но я смял эту воображаемую пружину и отбросил ее прочь.
Саня оглянулся, увидел меня за спиной и попытался сделать рывок, но я уже поравнялся с ним, и мы бежали локоть в локоть, иногда задевая друг друга. Должно быть, я потратил слишком много сил, обогнать Карюхина не удалось, и он стал уходить от меня — на полшага, на шаг…
— Еще немножечко, еще капельку! — кричал Четэри в свой рупор. — Толчковой порезче!
Она кричала это мне, а не Саньке — ведь всегда невольно болеют за тех, кто слабее, кто выигрывает не по прогнозу, а вопреки ему. И я пытался толчковой порезче, нажимал еще капельку, еще немножечко. Я не имел ничего против Карюхина, но я слышал Четэри, видел перед собой глаза той девочки так близко, как не видел никогда, и понял, что они все-таки серые, а серый цвет издалека всегда трудно разглядеть, но тут они были совсем рядом, чуть удлиненные серые глаза, которые смотрели на меня с надеждой.
Наваждение прошло мгновенно. Я тряхнул головой, посмотрел вперед — и никого не увидел. Карюхин был у меня за спиной. А прямо перед глазами были бронзовые ноги Пушкина.
Дальше все было не так, как мне виделось в мечтах.
Я не подошел к ней. Она сама встала со скамейки, посмотрела на меня в упор и тихо сказала:
— Наконец-то. Я так рада. Ты здорово бегаешь.
— Спасибо, — ответил я и замолчал беспомощно. Не знал, что еще сказать. Волна радости накатила на меня и подняла на свой пенный гребень. Наверное, я сделал какое-то неосторожное движение, может быть, просто это было движение души, я подался навстречу девочке, кажется, хотел спросить у нее имя, только и всего, но пенный гребень опрокинул меня и вышвырнул на Тверской бульвар моих зрелых лет, без Пушкина и всего прочего, что осталось там, далеко, в детстве.
Но странное дело — впервые за все это время я не чувствовал усталости, словно и не пробежал километр, да еще быстрее Саньки Карюхина. Волна, которая выкинула меня на берег, теперь толкала, несла, и я побежал от площади размашисто и свободно, не сожалея о том, что пришлось вернуться в настоящее. "Наконец-то", — сказала она, и ее чувство радости передалось мне. Так легко я никогда не бегал.
Впереди появилась худая спина лысого бегуна, того самого, которого я видел здесь и прежде. Любопытно было бы заглянуть ему в лицо, и я без особых усилий побежал быстрее. Обогнав лысого на несколько метров, я оглянулся. Он смахивал на Саньку Карюхина, хотя, конечно, кто может поручиться…
Я помахал мужчине рукой, он улыбнулся и ответил мне тем же жестом. Мне подумалось, что и в Саньке не было никакой такой особой злости, просто он бегал лучше меня, вот и все.
Когда до Тимирязева оставались считанные метры, на аллею вышла светловолосая женщина с сумкой, из которой торчали спицы с начатым вязаньем. Женщина выжидающе на меня посмотрела. Я остановился.
— Как красиво вы бежите, — улыбнувшись сказала она. — Я часто вижу вас здесь.
— А вы, наверное, хорошо вяжете, — ответил я. — Для меня тайна за семью печатями.
Женщина засмеялась:
— Завтра я буду сидеть на этой скамейке и довязывать шапочку.
— А я завтра буду бегать. И, если хотите, научу вас. А вы меня — вязать.
— Значит, до встречи, — сказала она и опять засмеялась.
И я отложил до завтра разговор, так странно начатый тридцать с лишним лет назад. Я боялся этого разговора. Между нами была тонкая, едва ощутимая грань, которую невозможно перейти и так легко смять одним-единственным неосторожным словом. "Завтра, — думал я, шагая к дому. — Что значит один день? Завтра".
На следующий день, едва я вошел на бульвар, меня окликнули. На ближайшей к входу скамье вальяжно развалился Слон в клетчатой куртке, снизу доверху на молниях и заклепках. Тяжелые, слоновьи ноги обтягивали джинсы, на которых было еще больше заклепок.
"Смешно, — подумал я. — Свой добротный товар, свои уникальные лекции Док обменял на бусы и стекляшки…" "Однако Слон, судя по всему, так не думал. Он был крайне доволен собою. Ему не терпелось поделиться путевыми впечатлениями.
Я хлопнул его по джинсовой ноге и сел рядом.
— У меня такое дело, Док… — начал я. Но не смог договорить. Оказывается, в штате Айова, в тамошнем университете, когда он, по обыкновению, стал объяснять подходы к единой теории поля, один из местных студентов принялся свистеть, едва только Док позволил себе усомниться в подходе Эйнштейна к этому вопросу. А в университете Джона Гопкинса…
Я не мог внимательно слушать его — именно в тот вечер, который мог перекроить, перевернуть мое прошлое и будущее. Я прервал Дока — он отнесся к этому, как всегда, стоически, рано или поздно он выскажет все, что собирался, — и путанно изложил ему события на Тверском, которые происходили в то время, пока, он, Док, мотался по университетской глубинке. Я рассказал ему все: о его собственных поздних финишах, о Четэри и Саньке Карюхине, даже о девочке с серыми глазами и о женщине с вязаньем, с которой вчера перекинулся малозначащими фразами. А потом носком тапочка нарисовал на песке координатные оси и выложил свое объяснение, почему и как я попадаю с Тверского бульвара в прошлое и возвращаюсь обратно.
Слон слушал меня сочувственно. Он опустил голову на грудь, отчего число подбородков удвоилось, и сказал:
— Чушь.
Я обиделся.
— Совершенная чушь, — уточнил Прудник. — Тебя не извиняет даже сомнительное образование и столь же сомнительный род занятий.
Не торопясь, уверенным лекторским тоном Док принялся объяснять мне, что думает современная наука о взаимосвязи пространства и времени. Я ничего толком не понял, кроме разве что одного: если бы даже сбежались все статистически невероятные события и на Тверском в самом деле образовался бы желоб, то мне, чтобы в него попасть, пришлось бы развить скорость, превышающую скорость света, на что, как я обязан знать, в физике существует строгий запрет. И тогда, добавил Слон с издевкой, я потерял бы не только паршивые зарубежные кроссовки, но и собственное тело отечественного производства, включая не слишком умную голову.
Я представил себе фейерверк элементарных частиц, в который мог превратиться. Однако Слон все-таки не совсем прав. Пусть он трижды учен, но я был, был у Пушкина по эту сторону площади, и "Новости дня" стояли на месте, и Саньку Карюхина я обогнал.
— И все же, — спросил я въедливо, — как ты объяснишь тот факт, что я с тобой разговариваю, а кроссовки мои исчезли?
— Будь я следователем, — сонно возразил Прудник, — я нашел бы без всякой физики десять или двадцать версий пропажи твоей обуви. Мне лень рассуждать на эту тему. Тем более что эта пропажа, в отличие от нашей бесценной молодости, легко восполнима.
И жестом доброго волшебника он положил мне на колени яркую пластиковую сумку.
— Примерь, — сказал он. — Кажется, на сей раз твой сайз.
— Размер, — отпарировал я. — По-русски это размер.
— А я что сказал? — удивился Док. — Я и говорю — сайз. Примерь сникеры.
В сумке были кр ссовые туфли со встроенным в язычок микрокалькулятором для расчета беговых нагрузок. Сайз действительно оказался моим. Туфли были мне впору.