Вот только следующего визита не произошло, и теперь все, что было недосказано, сжимало мне горло. Слова, которые я мысленно повторяла снова и снова, кричали у меня в голове, умоляя выпустить их на свободу.
Ушел только тот, кому они предназначались.
Это было благословением. Я была рада, что она не смогла их услышать, потому что они были не совсем добрыми. Честными, настоящими. Потому что мои отношения с мамой были болезненными.
Мое молчание было милостью для нее.
Я думаю, это могло сломить ее, а, в конце концов, она была достаточно сломлена.
Он уставился в стену, вытирая круги под глазами.
— Я серьезно. Я здесь, если захочешь поговорить.
— Хорошо. — Я проглотила комок в горле. Затем, не желая плакать перед Мавериком, я поплелась наверх, чувствуя, что тяжесть на сердце такая же тяжелая, как и в животе.
Когда я добралась до последней ступеньки, то посмотрела на открытую дверь ванной. Мысль о том, чтобы принять душ, внезапно показалась мне непосильной, поэтому я поплелась в комнату Раша и опустилась на край его кровати.
У меня перехватило дыхание, и я ждала, что вот-вот на глаза навернутся слезы. Душераздирающие рыдания дочери, оплакивающей свою мать. Вот только этот короткий всплеск эмоций, который произошел внизу, угас где-то между первым и вторым этажами.
Теперь в голове у меня был только туман, а в груди — онемение.
Я не была уверена, как долго я там просидела, уставившись в пустоту, ожидая, что почувствую хоть что-нибудь. Но к тому времени, когда хриплый голос Раша прорезал туман, у меня уже болела поясница.
— Привет. — Он прислонился к двери, одетый в те же джинсы и футболку с длинными рукавами, что и утром.
— Привет.
Он вошел в комнату, закрыл за собой дверь, затем опустился передо мной на колени и принялся расшнуровывать мои ботинки. Он завязал мне их сегодня перед отъездом в кампус, потому что я не могла дотянуться до своих ног.
— Моя мама не учила меня завязывать шнурки на ботинках, — сказала я. — Я тебе когда-нибудь говорила об этом?
— Нет.
— Это сделала моя учительница в четвертом классе. Однажды она заметила, что я затыкаю шнурки на ботинках, а не завязываю их, и научила меня этому на переменах. Я учила Глорию, когда ей было восемь.
Он массировал мне икры, его большие руки разминали мои напряженные мышцы и опухшие лодыжки. Раш всегда молчал, когда я рассказывала о своей матери, вероятно, потому, что особо нечего было сказать. Он не был ее большим поклонником.
Дасти тоже не была.
Не поэтому ли я пыталась сдержать слезы? Потому что я уже израсходовала все свои слезы, когда дело касалось Бринн Гэннон? Я израсходовала их все за последние двадцать один год?
— Почему я не могу плакать? — У меня было такое чувство, будто по горлу прошлись наждачной бумагой. Мои глаза наполнились слезами, но стоило мне моргнуть, и они снова стали сухими. — Я почти на девятом месяце беременности, измученная и огромная, и мне следовало бы оплакивать свою умершую мать, но я не могу. Что со мной не так?
— Ничего. — Он приподнялся, прижался лбом к моему лбу и взял мое лицо в свои ладони. — С тобой все в порядке.
Я шмыгнула носом, даже не пытаясь скрыть эмоции. Они просто затаились где-то глубоко, заползли в свою нору, где, в конце концов, исчезнут.
— Я, пожалуй, пойду приму душ.
— Не надо. — Раш провел большим пальцем по моей щеке. — Останься со мной.
Я посмотрела ему в глаза, на это великолепное, беззащитное лицо. Раш был довольно доступным человеком, но когда мы оставались вдвоем, он отбрасывал все притворства. Он был крайне уязвим. Это была та самая открытость, которую ты проявляешь к человеку, который держит твое сердце в своих руках.
— Раньше я чувствовала себя одинокой. Каждый день. — Я положила руку ему на щеку. — Я больше не чувствую себя одинокой.
— Ты не одинока.
— Это пугает меня. — Когда ты один, терять тебе нечего. Сейчас? — Если это слишком хорошо, чтобы быть правдой, если все развалится, я никогда не оправлюсь.
— Тогда, я думаю, мы не можем позволить этому развалиться.
Я посмотрела ему в глаза.
— Обещай мне.
— Я обещаю тебе. — Он наклонился вперед, прижимая свои губы к моим в нежном, сладком поцелуе. Затем, когда я рухнула вперед, его руки уже ждали меня, притягивая ближе, пока мое лицо не уткнулось в его шею, и я не вдохнула аромат его кожи.
— Я не знаю, изменилось бы что-нибудь, если бы я позвонила ей несколько месяцев назад, когда Глория попросила меня позвонить ей. Я думаю, если бы у нас было больше времени, мы бы обсудили слишком многое. Мы бы заново пережили всю ту боль. Я не знаю, что и думать. Я прощаю ее. Я не могу вечно носить это в себе.