Задумался, стараясь вспомнить.
— Что-то вроде художественного музея.
— Может, что-нибудь написано на корешке чековой книжки?
— Фирма, с которой вел дела по продаже вина, заплатила. Вернувшись, выслал им чек.
— Какая фирма?
— «Монга вайнярд пропрайетари лимитед». Из Аделаиды и Мельбурна.
Все записал.
— Как выглядела картина? Можешь ее описать?
— Из серии «Перед стартом». Типичный Маннингс, — устало ответил Дональд.
— И у меня была такая, — удивилась Мейзи — Длинная вереница жокеев в спортивной форме на фоне темнеющего неба.
— На моей всего три лошади.
— Жокей на переднем плане картины был в фиолетовой рубашке и зеленой шапочке, — сказала Мейзи. — Когда-то мы с Арчи мечтали, что купим лошадь, станем ходить на бега, решили сделать своими цветами фиолетовый и зеленый.
— Дон?
— А, да… Три гнедых лошади в легком галопе… в профиль… одна спереди, две чуть сзади. На наездниках яркая одежда. Точно не помню, какого цвета. Белая ограда, много солнечного неба.
— Какой размер?
— Не очень большая. Шестьдесят на сорок сантиметров.
— А ваша, Мейзи?
— Немного меньше, голубчик.
— Слушай, — сказал Дональд, — чего ты добиваешься?
— Стараюсь убедиться, нет ли еще каких-нибудь совпадений.
Он холодно посмотрел на меня.
— Пока мы ехали сюда, — продолжал я, — Мейзи рассказала, как купила картину. Не мог бы и ты вспомнить, как купил свою? Может, искал Маннингса специально?
Дональд провел по лицу рукой, явно не желая напрягаться.
— Нет, ничего специально покупать не хотел. Это было в Мельбурне… Просто пошли в музей. Увидели там картину Маннингса… Глядя на нее, разговорились с женщиной, стоявшей рядом… Она сказала, что недалеко — в небольшой частной галерее — продается Маннингс, на которого стоит посмотреть, даже если не станем его покупать… У нас было свободное время, и мы пошли.
У Мейзи отвисла челюсть.
— Но, голубчик, — сказала она, все-таки обретя дар речи, — у нас было то же самое. Только в галерее Сиднея, а не Мельбурна. У них там есть великолепная картина «Надвигающаяся буря», и когда мы восхищались ею, около нас появился какой-то тип, заговорил…
Дональд вдруг стал похож на больного, которого вконец утомили посетители.
— Слушай, Чарльз… Надеюсь, ты не пойдешь со всем этим в полицию? Потому что я, кажется, не смогу вынести… новую серию вопросов.
— Конечно, нет.
— Тогда… какой смысл во всем этом?
Мейзи допила джин и улыбнулась.
— Где здесь комната для девочек?
И скрылась за дверью.
Дональд едва слышно сказал:
— Не могу сосредоточиться… Извини, Чарльз, не в состоянии ничего делать… пока Регина у них, не похоронена, а где-то хранится.
Мне рассказывали, что тела убитых могут держать там до полугода, a то и больше, если преступление не раскрыто. Выдержит ли Дональд?
Он вдруг встал и направился к двери. Вышел в холл. Я направился за ним. Брат пересек холл, открыл дверь в гостиную. Там, как и раньше, ничего, кроме дивана и стульев. Пол, на котором когда-то лежала Регина, вымыт и натерт. Холодно. Дональд, стоя у камина, смотрел на портрет Регины над ним.
— Чаще всего сижу здесь, с ней, — сказал он. — Не будешь возражать… если не пойду вас провожать, Чарльз? Очень устал…
— Береги себя, — бессмысленно сказал я. — Все будет нормально.
— Не беспокойся.
Обернулся с порога. Он смотрел на Регину. Не знаю, хорошо это или плохо, что я написал ее портрет.
Весь первый час пути Мейзи не проронила ни слова. Это само по себе было рекордом.
Мы заехали к одной из соседок брата, которая с самого начала предлагала приют ему.
Миссис Соседка выслушала сочувственно, но покачала головой.
— Мы несколько раз пытались его уговорить. И не только мы — многие пытались. А он отвечает, что у него все в порядке. И не хочет принимать ни от кого помощь.
Мейзи вела машину сосредоточенно, спокойно. Наконец, она заговорила:
— Не надо было беспокоить его. Так скоро, после…
Три недели, подумал я, только три недели. Для Дональда они, наверно, были как три года. Таких страданий могло хватить на всю человеческую жизнь.
— Поеду в Австралию, — сказал я.
— Вы его очень любите, миленький?
Люблю? В конце концов, наверное, это самое точное слово.
— Он старше на восемь лет, но мы всегда хорошо ладили. Наши матери — сестры. Они, навещая друг друга, нас таскали с собой. Он всегда терпел, когда я, маленький, путался у него под ногами.
— Очень плохо выглядит.
— Да.
Она замолкла еще на десять миль. Потом сказала: