Мистер Петрович не понял бы меня, потянись я к нему через весь стол и прижми к груди.
— А мы едем в Сидней, — произнес Уайат Л. — Насчет Сиднея у него не было никаких предложений.
Высокие стаканы были пусты. Уайат взглянул на часы и проглотил остатки черного кофе.
— Но вы так и не сказали, — недоуменно произнесла миссис Петрович, — почему ваш друг назвал его преступником?
— И мне хочется спросить об этом, — сказал Уайат, важно кивая головой.
Надутый врун, подумал я.
— Мой друг Джик сам художник. У него сложилось невысокое мнение о работе этого типа. Вы понимаете, что я предельно смягчаю?
— И все? — разочарованно спросила миссис Петрович.
— Видите ли… молодой человек использовал краски, которые нельзя смешивать вместе. Джик стремится к совершенству. Не терпит халтуры.
— Как понять «нельзя смешивать»!
— Краски — химические вещества. Большинство из них не оказывают друг на друга воздействия, но следует быть осторожным.
— А что будет в противном случае? — спросила Руфи Минчлесс.
— Гм… ничего не взорвется. Если, к примеру, смешиваете свинцовые белила с желтым кадмием, как делал тот тип, то получится прекрасный бледно-желтый оттенок. Но со временем химические вещества начнут реагировать друг с другом, и краска потемнеет, совершенно изменив картину.
— Ваш друг назвал это преступлением? — недоверчиво произнес Уайат. — Не думаю, что это так уж важно.
— Знаете, Ван Гог, когда писал свои подсолнухи, использовал ярко-желтую краску на основе хрома. Желтый кадмий к тому времени еще не изобрели. А желтая хромовая краска, как выяснилось, через пару сотен лет разлагается… Превращается в зеленовато-черную. Подсолнухи уже сейчас стали весьма странного цвета. По-моему, пока никто не нашел способа остановить этот процесс.
— Но ведь юноша писал не для потомства, — возмущенно сказала Руфи. — Если он не Ван Гог, какое это имеет значение?
Мне показалось, им будет неинтересно, если я скажу, что Джик надеется получить признание в двадцать третьем веке. Стойкость краски у него всегда была навязчивой идеей. Однажды затащил меня на курс по химии художественных красок.
Американцы поднялись из-за стола.
— Все это очень интересно. — Уайат закивал с прощальной улыбкой. — Полагаю, что лучше хранить деньги в ценных бумагах.
7
В туалете Джика не было, его вообще не было ни в одном из залов Художественного центра. Обнаружил его в номере «Хилтона» в обществе Сары и симпатичной гостиничной медсестры, пришедшей оказать первую помощь. Она уже собралась уходить, и дверь в коридор была приоткрыта.
— И Бога ради, не трите глаза, мистер Кассаветс, — донеслось до меня. — Если что-то будет беспокоить, позвоните администратору, и я зайду еще раз.
Улыбнувшись мне заученно-профессиональной улыбкой, быстро ушла.
— Ну, как твои глаза? — спросил, осторожно подходя к нему.
— Чертовски плохо. — Глаза были ярко-розовые, но больше не слезились. Дело шло на поправку.
— Все это зашло слишком далеко, — процедила Сара. — Конечно, он через пару дней поправится, но больше мы рисковать не хотим.
Джик промолчал, не глядя на меня.
Собственно, другого не ждал.
— Ну что ж, — сказал я. — Желаю хорошего отдыха, спасибо за все.
— Тодд… — начал было он.
— Нет, Джик, — быстро вмешалась Сара. — В конце концов это не наше дело. Тодд может думать что угодно, но неприятности его кузена нас не касаются. Больше мы не вмешиваемся. Я с самого начала была против. Сейчас самое время покончить с этим.
— Тодд так просто не отступится, — заметил Джик.
— Тогда он просто дурак, — в голосе Сары звучали гнев, недовольство, ехидство.
— Ну, ясно, — ответил я. — Любой, кто пытается бороться с несправедливостью, — дурак. Куда как спокойнее не вмешиваться, не совать нос, делать вид, что это тебя не касается. Мне бы следовало спокойно рисовать у себя в студии и вообще заниматься собственными делами. А Дональд пусть загибается потихоньку. Согласен, разумно. Но просто не могу так поступить. Я же знаю, каково ему сейчас — хуже, чем в аду. Как же бросить его на произвол судьбы, если есть возможность помочь? Правда, может ничего не получиться, но если не попробую…
Остановился. В комнате воцарилось тягостное молчание.
— Ну что ж, — продолжал я, выдавливая из себя улыбку. — На этом и кончается проповедь Чарльза, величайшего олуха в мире. Желаю хорошо провести время на скачках. Кто знает, вдруг тоже загляну туда.
Помахав им рукой, вышел из комнаты. Бесшумно прикрыл дверь, поднялся на лифте в свой номер.
Жаль, что Сара такая, подумалось мне. Если Джик не поостережется, обрядит его в теплую пижаму, домашние тапочки. И он больше не напишет ни одной из своих сумрачных картин. Они рождаются в страданиях. Для него спокойное существование — отречение от собственного я. Своего рода духовная смерть.
Взглянув на часы, решил, что галерея Ярра-ривер, возможно, еще открыта. Пожалуй, стоит заглянуть.
Идя по Веллингтон-перейд, а затем по Свёнстон-стрит, размышлял над тем, застану ли там этого малого, обливающего людей скипидаром. Если — да, узнает ли меня? Сам я его плохо разглядел, потому что все время стоял сзади. С уверенностью мог сказать лишь одно: он светлый шатен, толстогубый, с круглым прыщавым подбородком. Моложе двадцати. Пожалуй, ближе к семнадцати. Одет в голубые джинсы и белую майку, на ногах — теннисные туфли. Рост — примерно 183 сантиметра. Вес — около 60 килограммов. Подвижен, легко впадает в панику. И — никакой не художник.
Галерея была ярко освещена. Войдя, увидел на мольберте картину: австралийская лошадь с жокеем. До Маннингса автору далеко. Слишком много внимания деталям, ложная значительность, и, на мой вкус, излишне вычурная манера письма. Рядом — два объявления. Одно — золотыми буквами по черному фону — сообщало о выставке произведений выдающихся художников-гиппистов [2]. Другое, оформленное с меньшим вкусом, но больших размеров: «Добро пожаловать на розыгрыш Кубка Мельбурна».
Здание галереи мало чем отличалось от сотен других. Длинный прямоугольник с узким фасадом, выходившим на улицу. Человека два-три расхаживали здесь, рассматривая предназначенные для продажи картины.
Шел сюда с твердым намерением войти, но колебался, чувствуя себя лыжником перед прыжком с трамплина. Глупо, подумал я. Из ничего и не выйдет ничего. Под лежачий камень вода не течет. Глубоко вздохнул и переступил порог. Внутри пол был устлан серо-зеленым ковром, а рядом с дверью — стол старинной работы, за которым восседала моложавая женщина; она раздавала дешевые каталоги и щедрые улыбки.
Протянула мне каталог — несколько страничек отпечатанного на машинке текста в белой глянцевой обложке. Бегло проглядел их. Сто шестьдесят три картины — с указанием названия, фамилии автора и продажной цены. Проданная картина, говорилось в каталоге, отмечена красной точкой на раме. Поблагодарил. Она кивнула и профессионально улыбнулась, окинув оценивающим взглядом мои джинсы, свидетельствовавшие, как, впрочем, и все остальное, что к кругу избранных не принадлежу. Сама была одета в сверхмодное платье, держалась с непринужденной уверенностью. Женщина, привыкшая хорошо одеваться, излучавшая добропорядочность, что импонирует богатым мужчинам. Одним словом, австралийка с ног до головы — уверенная в себе, полная достоинства. Для смотрительницы музея, пожалуй, многовато.
— Добро пожаловать, — сказала она.
Медленно шел по залу, рассматривая картины, сверяясь с каталогом. В большинстве своем — работы австралийских художников. Понял, что имел в виду Джик, говоря о жуткой конкуренции. Она здесь даже побольше, чем в Англии, а уровень мастерства кое в чем повыше. Как всегда при виде талантливых произведений, засомневался в собственных способностях.
В дальнем конце зала была лесенка, ведущая вниз. Рядом табличка: «Продолжение осмотра». Спустился вниз. Такой же ковер, такое же освещение.