Я мог ясно ощущать его объятия и дрожь, слышать слова плача и понимать их смысл. Я также видел изменение цвета моей кожи, чувствовал остановку кровообращения, дыхания и нарастающий холод в конечностях. Мой обычный ход сознавания все еще продолжался и в этом состоянии тоже. Я ничуть не испугался и нисколько не печалился о положении тела. Я сидел у скалы в своей обычной позе, закрыв глаза и не опираясь о скалу. Тело, оставленное без циркуляции крови и дыхания, все еще сохраняло это положение. Такое состояние продолжалось около десяти или пятнадцати минут. Затем тело внезапно содрогнулось, и кровообращение возобновилось с громадной силой, и дыхание также, пот выступил повсюду. На коже снова появился цвет жизни. Тогда я открыл глаза, поднялся и сказал: "Давайте пойдем". Мы достигли пещеры Вирупакша без дополнительных хлопот. Это был единственный приступ, где у меня остановились как дыхание, так и кровообращение".
Позднее, чтобы исправить ошибочные мнения, которые уже начали распространяться, Махарши добавил:
"Я не вызывал этот приступ нарочно, не желал видеть, что это тело будет выглядеть, словно после смерти, и не говорил, что не оставлю это тело без предупреждения других. Это был один из тех приступов, которые случались со мной изредка, только на этот раз он принял очень серьезную форму".
Самым поразительным, возможно, в этом переживании является то, что это была повторная демонстрация, усиленная действительным физическим доказательством, той несомненной способности проходить через смерть, которая составила основу духовного пробуждения Шри Бхагавана. Здесь вспоминается стих Таюманавара, классика тамильской поэзии, которого Шри Бхагаван часто цитировал: "Когда берет верх обширное Расширение, без начала, конца или середины, имеет место сознавание Блаженства недвойственности".
Может быть, это переживание отмечало окончательное возвращение Шри Бхагавана к полной внешней нормальности. Трудно передать какое-либо впечатление о том, насколько в своем образе жизни он был нормален или как соответствовал тому, что свойственно человеку, но, однако, это необходимо сделать, ибо описание его предшествующей аскезы могло представить Махарши мрачным и непривлекательным. Наоборот, его манеры были естественны и совершенно свободны, и новый посетитель сразу чувствовал его непринужденность на себе. Его разговор искрился юмором, а смех Шри Бхагавана был настолько заразителен, столь подобен смеху ребенка, что даже те, кто не понимал языка, обычно присоединялись к нему. Всё у него или у Ашрама было чистым и опрятным. Когда был создан постоянный Ашрам, жизнь в нем следовала расписанию так же строго, как и работа в конторе. Часы ходили с точностью до минуты, календари были самыми современными. И ничего не тратилось впустую. Я видел слугу, получившего выговор за то, что он взял новый лист бумаги для переплетения книги, когда кто-то уже занимался ею. И с пищей так же: ни грамма не оставалось на листе-тарелке Махарши, когда он заканчивал еду. Овощная кожура сохранялась для крупного рогатого скота, не выбрасывалась.
Шри Бхагавану были присущи непосредственная простота и скромность. Одна из немногих вещей, вызывавших его гнев, заключалась в том, что разносчики пищи давали ему больше какого-нибудь деликатеса, чем другим. Ему не нравилось, что люди встают при его входе в Старый Холл, и обычно коротким жестом он просил их оставаться сидеть. Как-то в полдень Шри Бхагаван медленно спускался по склону холма к Ашраму — высокий, золотистого оттенка, уже седой, хрупкий, немного сутулящийся и тяжело опирающийся, из-за ревматизма, на посох, — со своим низкорослым, смуглым слугой. Один из преданных подходил сзади, и поэтому он остановился на краю дороги, говоря: "Вы моложе и идете быстрее; вам идти первому". Небольшое учтивое действие, но столь многозначительное, когда направлено от Учителя к ученику.
Такое перечисление можно продолжать бесконечно. Некоторые из упомянутых черт Махарши как человека будут обсуждены более подходящим способом позднее, но сейчас, упоминая о полном возвращении его к нормальному образу жизни, необходимо показать, каким нормальным, каким интенсивно человеческим и каким милосердным этот образ жизни был.