Рамаяна

Разодраны были предплечья стрелой громовою.
Огромный кулак был округлостью схож с булавою,

Округлостью схож с головою слоновьей кулак был.
На ногте большого перста — благоденствия знак был.

На царственном ложе, примяв златоткань, величаво
Лежала тяжелая длань, словно змей пятиглавый.

Сандалом ее умастили, и, брызжа огнями,
Искрились на пальцах несчетные перстни с камнями.

Прекрасные женщины холили Раваны руки,
Гандхарвам, титанам, богам причинявшие муки.

Кровавым сандалом натертых, атласных от неги,
Две грозных руки, две опасных змеи на ночлеге,

Узрел Хануман. Исполинский владетель чертога
Был с Мандару-гору, а руки — два горных отрога,

Дыханье правителя ракшасов пахло пуннагой,
Душистою мадхавой, сладкими яствами, брагой,

Но взор устрашало разверстого зева зиянье.
С макушки свалился венец, изливая сиянье, —
Венец огнезарный с каменьями и жемчугами.

Алмазные серьги сверкали, свисая кругами.
На грудь мускулистую Раваны, цвета сандала,

Блистая, тяжелого жемчуга нить упадала,
Сорочка сползла и рубцы оголила на теле.

И, царственно-желтым покровом повит, на постели,
Со свистом змеиным дыша, обнаженный по пояс,
Лежал повелитель, во сне беспробудном покоясь.

И слон, омываемый водами Ганги великой,
На отмели спящий, сравнился бы с Ланки владыкой.

Его озаряли златые светильни четыре,
Как молнии — грозную тучу в темнеющей шири.

В ногах у владыки, усталого от возлияний,
Пленительных женщин увидел вожак обезьяний.

И демонов женолюбивый единодержавец,
Веселье прервав, почивал в окруженье красавиц.

В объятьях властителя ракшасов спали плясуньи,
Певицы, прекрасные, словно луна в полнолунье.

В серьгах изумрудных, в душистых венках, плетеницах,
В подвесках алмазных узрел Хапуман лунолицых.

И царский дворец показался ему небосводом,
Что в ясную полночь блистает светил хороводом.

Плясунья уснувшая, полное неги движенье
Во сне сохраняя, раскинулась в изнеможенье.

Древесная вина лежала бок о бок с красоткой,
Похожей па солнечный лотос, плывущий за лодкой.

Уснула с манкукой одна дивнорукая, словно
Ребенка баюкая или лаская любовно.

Свой бубен другая к прекрасным грудям прижимала,
Как будто любовника в сладостном сне обнимала.

Казалось, танцовщица с блещущей золотом кожей
Не с флейтой, а с милым своим возлежала на ложе.

С похмелья уснувшая дева движеньем усталым
Прильнула своим обольстительным станом к цимбалам.

Другая спала, освеженная чашей хмельною,
Красуясь, подобно цветущей гирлянде весною.

Прикрывшую грудь, словно два златокованых кубка,
Красавицу сон одолел — опьяненью уступка!

Иной луноликой прекрасные бедра подруги
Во сне изголовьем служили, округлы, упруги.

Уснув, музыкантши,— как будто пред ними любимый, —
Сжимали в объятьях адамбары, флейты, диндимы.

И, на удивленье пришельцу, глядящему в оба,
Одно бесподобное ложе стояло особо.

Красы небывалой и нежного телосложенья
Царица на нем возлежала среди окруженья,

Бесценным убором своим из камней самоцветных,
Сверканьем огнистых алмазов и перлов несметных
И собственным блеском сиянье чертога удвоив.

Мандодари — звали владычицу здешних покоев.
Была золотисто-смугла и притом белолица,

И маленький круглый живот открывала царица.
Сверх меры желанна была эта Ланки жилица!

«Я Ситу нашел!» — про себя Хануман сильнорукий
Помыслил — и ну обезьяньи выкидывать штуки.

На столп влезал, с вершины к основанью
Съезжал, визжал, несообразно званью,
Свой хвост ловил, предавшись ликованью,
Выказывал природу обезьянью.