Рамаяна

Пресветлый алтарь изливал золотое сиянье,
И храм пребывал с высотою небесной в слиянье.

Но горестный вид красоты, облаченной в огренья,
Открылся среди несказанного великолепья.

Краса луноликая, в платье изорванном, грязном,
Владыкою вверена стражницам зверообразным,

Обличьем печальным светила едва различимо,
Как пламя, повитое плотной завесою дыма.

Румянец поблек на щеках от невзгод и лишений,
А желтое платье, лишенное всех украшений,

Лоснилось, как пруд одичалый, без лотосов дивных,
И царственный стан исхудал от рыданий надрывных.

Сиянье, подобное Рохини слабому свету,
Когда золотую преследует злобная Кету,

Красавицы взор излучал сквозь бежавшие слезы,
И демониц мерзких ее устрашали угрозы.

Она трепетала в предвиденье гибели скорой,
Как лань молодая, собачьей гонимая сворой.

Начало берущие у обольстительной шеи,
На бедрах покоились косы, как черные змеи.

Была эта дева подобна земному простору,
Что синью лесов опоясан в дождливую пору.

Узрел Хануман большеглазую, схожую с ланью,
Прекрасное тело увидел, прикрытое рванью.

Сподвижник великого Рамы судил не по платью:
Он Ситу узнал в луноликой с божественной статью,

В красавице, счастья достойной, но горем убитой.
И вслух размышлял Хануман, очарованный Ситой:

«Осанки такой не знавали ни боги, ни люди.
Лицо, как луна в полнолунье, округлые груди!

Она, как богиня, что блеск излучает всевластный,
Чьи губы, как дерева бимба плоды, ярко-красны.

Черты и приметы ее сопоставил мой разум:
Я с обликом женщины этой знаком по рассказам!»

А Сита меж тем — тонкостанная Рамы супруга,
Желанная всем, как прекрасного Камы подруга, —

Усевшись на землю, казалась отшельницей юной,
Ей скорби завеса туманила лик златолунный.

И образ ее, омраченный безмерным страданьем,
С апокрифом сходствовал, с недостоверным преданьем.

Была эта дева, как мысль об ушедшем богатстве,
Как путь к совершенству сквозь тысячи бед и препятствий,

Как дымное пламя и в прах превращенное злато,
Как робкой надежды крушенье и веры утрата,

Как смутная тень клеветой опороченной славы.
И царская дочь опасалась чудовищ оравы.

Как лань, боязливые взоры она в беспокойстве
Кидала, опоры ища, и вздыхала в расстройстве.

Не вдруг рассудил Хануман, что любуется Ситой,
Похожей на месяц печальный, за тучами скрытый.

Но, без драгоценностей, в платье, забрызганном грязью,
Ее распознал, как реченье с утраченной связью:

«Два-три из описанных Рамой искусных изделий —
И только! — остались блистать у царевны на теле.

Усыпанные жемчугами я вижу браслеты,
Швадамштру и серьги, что в уши по-прежнему вдеты.

Они потемнели, испорчены долгим ношеньем,
Но я их узрел, не в пример остальным украшеньям:

Со звоном и блеском с небес ожерелья, запястья
Посыпались в пору постигшего Ситу злосчастья.

С отливом златым покрывало нашли обезьяны:
На древе колючем висел этот шелк осиянный.

А платье хоть великолепьем и славилось прежде,
Но стало отрепьем, подобно обычной одежде.

Премудрого Рамы жену узнаю в златокожей,
Отменной красой со своим повелителем схожей.

Четыре мученья он терпит — на то есть причина.
Ведь к женщине должен питать состраданье мужчина,

К беспомощной — жалость, а если утратил супругу,
Тобою печаль овладеет, подобно недугу.

Коль скоро с желанной расстался — любовью ты мучим.
Вот муки четыре, что Рамой владеют могучим!»