На месте застыл Кумбхакарна, и дался он диву,
И видя бегущего с каменной глыбой Сугриву.
На теле страшилища кровь запеклась обезьянья.
И крикнул Сухрива: «Ужасны твои злодеянья!
Ты целое войско пожрал, храбрецов уничтожил
И низостью этой величье свое приумножил!
Что сделал тебе, при твоей устрашающей мощи,
Простой обезьяний народ, украшающий рощи?
Коль скоро я сам на тебя замахнулся горою,
Со мной переведайся, как подобает герою!»
«Ты — внук Праджапати, — таков был ответКумбхакарны, —
И Сурья тебя породил — твой отец лучезарный!
Не диво, что ты громыхаешь своим красноречьем!
Воистину мужеством ты наделен человечьим.
Отвагой людской наградил тебя Златосиянный,
Поэтому ты хорохоришься так, обезьяна!»
Швырнул Сугрива горную вершину
И угодил бы в сердце исполину,
Но раскололась об его грудину
Гора, утешив ракшасов дружину.
Тут ярость обуяла их собрата,
Казалось, неминуема расплата,
И, раскрутив, метнул он в супостата
Свое копье, оправленное в злато.
Сын Ветра — не быть бы царю обезьяньему живу! —
Копье ухватил на лету, защищая Сугриву.
Не менее тысячи бхаров железа в нем было,
Но силу великую дал Ханумапу Анила.
И все обезьяны в округе пришли в изумленье,
Когда он копье без натуги сломал на колене.
Утратив оружье, что весило тысячу бхаров,
Другое искал Кумбхакарна для смертных ударов.
Огромный молот хвать за рукоять он!
Но лютый голод ощутил опять он.
Свирепо налетел на вражью рать он,
Стал обезьянье войско пожирать он
Царевич Айодхьи из дивного лука Вайавья
Пускает стрелу — покарать Кумбхакарны злонравье!
Так метко стрелу золотую из лука пускает,
Что с молотом правую руку она отсекает.
И, с молотом вместе, огромная — с гору — десница
Туда упадает, где рать обезьянья теснится.
От молота тяжкого разом с рукой и предплечьем
Погибли иные, остались другие с увечьем.
Айодхьи царевича с князем Летающих Ночью
Жестокую схватку они увидали воочью.
Как царственный пик, исполинской обрубленный саблей,
Был грозный воитель, но мышцы его не ослабли.
Рукой уцелевшей он выдернул дерево тала,
И снова оружье у Рамы в руках заблистало.
Он Индры оружьем, что стрелы златые метало,
Отсек эту руку, сжимавшую дерево тала.
Деревья и скалы ударило мертвою дланью,
И ракшасов тьму сокрушило, и рать обезьянью.
Взревел и на Раму набросился вновь Злоприродный,
Но стрелы в запасе боритель держал благородный.
Под стать полумесяцу их наконечники были.
Отточены и широки в поперечнике были.
Царевич достал две огромных стрелы из колчана
И ноги страшилища напрочь отрезал от стана.
И недра земли содрогнулись, и глубь океана,
Все стороны света, и Ланка, и ратное поле,
Когда заревел Кумбхакарна от гнева и боли.
Как Раху — глотатель свирепый луны огнезарной —
Раскрыл, словно вход в преисподнюю, пасть Кумбхакарна.
Когда на царевича ринулся ракшас упрямо,
Заткнул ему пасть златоперыми стрелами Рама.
Стрелу, словно жезл Самосущего в день разрушенья,
Избрал он! Алмазные были на ней украшенья.
Избрал он такую, что, солнечный блеск изливая,
Врага поражала, как Индры стрела громовая.
В себе отражая дневного светила горенье,
Сияло отточенной этой стрелы оперенье.
И было одно у нее, быстролетной, мерило —
Что мог состязаться с ней только бог ветра Анила.
Все стороны света, летящая неотвратимо,
Наполнила блеском стрела, пламенея без дыма.
И, видом своим устрашая, как Агни ужасный,
Настигла она Кумбхакарну, как бог огневластный.
И с парой ушей Кумбхакарны кувшинообразных,
И с парой красиво звенящих подвесок алмазных,
С резцами, с клыками, торчащими дико из пасти,
Мгновенно снесла она голову сыну Пуластьи.
Так царь небожителей с демоном Вритрой однажды
Расправился, племя людское спасая от жажды.
Сверкнула в серьгах голова исполинская вроде
Луны, что замешкалась в небе при солнца восходе.
Упала она, сокрушила жилища и крепость,
Как будто хранила в себе Кумбхакарны свирепость.
И с грохотом рухнуло туловище исполина.
Могилою стала ему океана пучина.