Индраджит скрылся в поднебесье со своим луком, стрелами, копьем и мечом. Незримой стала его сверкающая колесница, запряженная четверней вороных коней. Пламенеющие стрелы сына Раваны, подобно огненным змеям, истребляли обезьяп. Восемнадцатью стрелами пронзил он Гандхамадапу, Налу — девятью, Майнду — семью, Гаджу — пятью, а престарелого царя медведей, Джамбавана, и Нилу, построившего мост через океан, — десятью. От этих устрашающих стрел затмился лик небес. Светились только их острия. Сам Индраджит с помощью колдовства оставался невидим для своих недругов. Покончив с обезьяньими военачальниками, он обрушил ливень стрел на Раму и Лакшману. Сраженные неотвратимым оружием Брахмы, простерлись они на земле, не подавая признаков жизни. Меж тем царь медведей Джамбаван, едва владеющий речью, подозвал к себе Ханумана.
«О Тигр обезьяньего рода, собратьев победе
Способствуй, — сказал Хаиуману владыка медведей. —
Как муж хитроумный и доблестный военачальник,
Яви свою мощь, обезьяний заступник, печальник!
Утешь уроженцев Кишкиндхи, прекрасного царства:
Добудь, Хануман, сыновьям Дашаратхи лекарство!
Воздушным путем пересечь океана пучину
Ты должен, а там Химавата уврвдишъ вершину.
Минуй золотую Ришабху, Врагов Истребитель,
И взору Кайласа откроется, Шивы обитель.
Меж двух исполинов, поросшую зельем целебным,
Ты Ошадхи-гору увидишь в сиянье волшебном.
На десять сторон этот блеск изливающих в мире
Лекарственных трав насчитаешь ты ровно четыре:
Побеги сандхани, открытые раны целящей,
И мрита-сандживани — мертвым дыханье сулящей.
И вишалья карани есть — чудотворное средство:
Отравленных стрел перед нею бессильно зловредство.
А кожа того, кто был ранен стрелою опасной,
От суварна карани станет, как прежде, атласной».
И сразу, как ветром неистовым — ширь океана,
Великою мощью наполнилась грудь Ханумана.
На самой вершине горы, обрывавшейся круто,
Храбрец возвышался точь-в-точь, как вторая Трикута.
Стопы обезьяны, с ее сокрушительным весом,
Трикуты главу раздавили, поросшую лесом.
Деревья трещали, и каждый прыжок Ханумана
Утесы раскалывал, словно порыв урагана.
Шаталась гора, доставая главой поднебесье.
И пламенем ярым горело на ней густолесье.
С трудом обезьяны могли сохранять равновесье.
Рассыпались прахом дворцы многолюдной столицы.
Охвачены страхом, тряслись их жильцы и жилицы.
Ворот городских разбросало тяжелые створки,
И Ланка плясала, ночной уподобясь танцорке.
Храбрец Хануман до того придавил эту гору,
Что трепет прошел по волнам и земному простору.
Когда Хануман уподобил Трикуту подножью,
И воды, и твердь отвечали воителю дрожью.
Зловещий, как вход в преисподнюю, зев обезьяна
Разъяла, взревев, и ужасен был гнев Ханумана.
И ракшасы остолбенели пред этой напастью:
Как морда кобылья, огромной ревущею пастью.
Меж тем Хануман хитроумный, приверженный блату,
Поклоном почтил океана священную влагу.
Дабы осуществить свою затею,
Он пасть разверз, напряг хребет и шею
И, вскинув крупный хвост, подобный змею.
Взлетел, напоминая Вайнатею.
Движеньем рук и чресел необъятных
Он вырвал тьму деревьев неохватных
И обезьян увлек — простых, незнатных,
Что родились не для деяний ратных.
И океан беднягам стал могилой,
А он летел, как ястреб златокрылый,
К той царственной горе, что чудной силой
Целительное зелье наделила.
Его несла воздушная дорога,
Как диск, запущенный перстами бога,
И сквозь гирлянды волн узрел он много
Плавучих див подводного чертога.
Внизу оставив край высокогорный,
Пернатых стаю над водой озерной,
Подобный раю, город рукотворный,
Летел, как Вайю, этот Безукорный.
Со скоростью ветра, велению долга послушный,
Путь солнца избрал Хануман, и дорогой воздушной
К обители стужи направился Великодушный.