Никто из них, конечно, не видел, как высоко в бирюзово-голубой небесной вышине неторопливо и властно парил сокол[75], как будто это был сам бог Хор в образе величественной птицы, каким его изображали на многочисленных изображениях в храмах по всей стране. Своим зорким, беспощадным, воистину царственным взором он пристально всматривался в простёршуюся под ним зелено-голубую долину, где раскинулся великий город, стовратные Фивы с густыми и живописными садами предместий. Вот сокол сложил свои могучие крылья и стремительно ринулся вниз на летящую над водой белую красавицу цаплю. Мгновение — и нежная птица забилась в стальных когтях, раздался предсмертный, тоскливый крик жертвы, слившийся с последним стоном страсти жреца и его любовницы. Вскоре на земле и в воздухе вновь воцарилась знойная тишина африканского лета. Громко звенела, спрятавшаяся где-то в саду, цикада, жгучее солнце всё ниже опускалось к неровной кромке лилово-чёрных гор, где простиралась мрачная страна мёртвых, откуда никому и никогда ещё не удалось вернуться.
3
Багровый шар солнца медленно опустился к самой кромке гор в Ливийской пустыне на западном берегу Нила, когда в большом зале дворца фиванского номарха начался пир. Сначала он шёл, как обычно. Пирующие полукругом расположились на низких креслах с высокими резными спинками. Перед каждым гостем стояло по небольшому круглому столику, на который слуги подавали очередное блюдо. В центре восседал хозяин со своей прелестной женой. У противоположной стены находился небольшой оркестр. Это были четыре красивые рослые девушки в прозрачных белых одеяниях, сквозь которые просвечивали стройные смуглые тела с браслетами на руках и ногах. Широкие ожерелья, как воротники, закрывали плечи и верх груди. Девушки виртуозно играли на арфе, лире, лютне и двойной флейте. Под тягучие звуки знойной мелодии посредине зала перед столиками кружились обнажённые танцовщицы. Драгоценности на голых, плавно двигающихся телах, умащённых резко и пряно пахнувшими мазями, призывно сверкали всеми цветами радуги. Смуглые гибкие молоденькие красавицы извивались так, словно они были вовсе без костей. Танец порой превращался в серию акробатических номеров. Но все присутствующие на пиру были невеселы. Вина они почти не пили, на зажигательный танец не обращали внимания, голеньких служанок, разливающих из серебряных и золотых сосудов вина в бокалы, не гладили, чем тех несказанно удивляли.
— Что это, пир или заседание государственного совета нома? — недоумённо задавались вопросом красавицы.
Гости тихо переговаривались, отмахиваясь от обиженных служанок, танцовщиц и музыкантш, как от назойливых мух, и нетерпеливо посматривали на хозяина пира — номарха Фиванского нома Яхмоса. Но тот спокойно ждал, ничем не выдавая своё нетерпение, когда же принесут сладости. Это означало, что обязательная и неизменная часть пира закончилась. Наконец слуги сменили столики и расставили блюда с финиками, кокосовое, пальмовое и виноградное вино, мясистые фиолетовые плоды инжира, ломтики арбуза и дыни, залитые сладким соусом.
Хозяйка пира встала и пригласила немногих женщин, пришедших на пир со своими мужьями, удалиться на женскую половину. Там они могли отдохнуть после столь обильной трапезы, без присмотра мужей, всласть посплетничать, выпить в своё удовольствие вина и поесть сладостей до отвала. Мужчины проводили завистливыми взорами стройную фигуру хозяйки, совершенно не скрываемую прозрачным белым платьем.
«Надо же, такая ослепительная красавица и у такого крокодила-мужа, который нисколечко её не ценит!» — мелькнула в головах у всех одна и та же мысль.
Хозяин пира и вправду был отменно уродлив. Он вполне оправдывал кличку, которую ему дали ещё в юности. Яхмос удивительно походил на крокодила своим длинным тупым носом, огромной зубастой пастью, узкогрудым длинным сильным телом и короткими, кривыми руками и ногами. По нраву он тоже напоминал это животное, священное в нескольких номах Египта. Яхмос смотрел на приглашённых прямо в упор своим почти не мигающим взглядом, словно раздумывал, кого бы ещё ему проглотить на сон грядущий. Гости, которые были его подчинёнными, испуганно морщились и угодливо кланялись, как только крокодилий взгляд устремлялся на них. Никто не позволил себе вольности — непринуждённо развалиться в своём кресле, как делали обычно все египтяне, тем более в конце пира. Только один из присутствующих сидел свободно и небрежно, прислонившись к высокой спинке резного кресла. Это был Пенунхеб. Бледный, с синими кругами под глазами, он небрежно двигал серебряным ножом нарезанные кусочки дыни и арбуза, поданные ему на золотой тарелке. Изредка он делал небольшие глотки из объёмистого хрустального бокала, в который было налито сладкое финикийское вино. Оно поддерживало силы, которые, как жрец чувствовал, хотя он и славился своей выносливостью и феноменальной работоспособностью, уже были на исходе.
75