— Амон всемогущий, какие они ещё дети, — покачала головой Зимрида и пошла на двор, где, судя по запахам поспевающих на огне блюд и крикам прислуги, подходило к концу приготовление к вечернему домашнему пиру.
2
Вскоре Риб-адди вместе с женой, чистые, надушенные и облачённые в парадные одежды, шли по знакомым коридорам в столовую, обширную залу квадратной формы, находившуюся в центре дома. В окна, прорезанные под самой крышей, падали в центр зала густо-жёлтые, как топлёное масло, осенние лучи солнца, уже не такие жаркие, как летом. Вдоль аккуратно побелённых стен были расставлены кресла и круглые столики для участников праздничного ужина. Изящные, выполненные в виде стройных пальм колонны поддерживали ярко-синий потолок. Молодые люди, бесшумно ступая босиком по чистому, прохладному полу, покрытому разноцветной керамической плиткой, на которой была изображена сцена охоты на уток и лебедей среди зарослей лотоса и папируса на Ниле, подошли, держась за руки, к резному деревянному креслу с высокой спинкой. На нём восседал Рахотеп в розовой тунике без рукавов и белоснежном льняном плиссированном переднике. На его голове красовался чёрный парик, сплошь покрытый бирюзой и серебром. Большие, похожие на влажные тёмные сливы глаза отца, обильно подведённые зелено-серым малахитом, с пристально-оценивающим любопытством уставились на жену сына.
— Молодец, Рибби, вкус у тебя есть! С внешней точки зрения ты выбрал идеально, — проговорил Рахотеп, благосклонно улыбаясь и протягивая руку для поцелуя сыну и его жене. — Твоя мамочка в этом возрасте была вот такая же аппетитная финикийская красотка, — продолжил хозяин дома, с удовольствием разглядывая свою невестку. — Ну, а теперь формальности в сторону, обнимемся по-родственному, — закончил экспансивный египтянин и, проворно вскочив, притянул к себе Бинт-Анат. Они, по обычаю египтян, потёрлись носами и щеками. Обе щёчки очаровательной невестки разрумянились, как маков цвет.
— Э-э, папочка, попридержи коней, — сказал сын и потянул сзади свою жёнушку из отцовских объятий за синее покрывало, облегавшее чудесную женскую фигурку, подчёркивая все её прелести.
— Рибби, не будь ревнивым, грубым азиатом. Это тебе не идёт, ведь ты же мой сын. А что касается нравов и поведения женщины в обществе, то у нас в Египте они более свободные, я бы даже добавил — изысканно свободные, чем в Азии, в том числе в Финикии, — галантно обратился к своей невестке на финикийском языке Рахотеп. — Ты должна, дорогая моя дочка, теперь я буду тебя так величать, соответствовать тому положению в нашем, высоко цивилизованном, египетском обществе. Это я даю вам обоим — моему сыну и тебе. Рибби, теперь мой единственный сын, — с трудом выдавил из себя эти последние слова Рахотеп и внезапно всхлипнул. Воспоминания о смерти любимого сына вновь волной нахлынули на него. От весёлого жуира, беззаботно наслаждающегося жизнью, не осталось и следа. Он покачнулся, ноги не держали полное тело.
— Присядьте, папочка, — проговорила на египетском с милым акцентом Бинт-Анат. — И не расстраивайтесь так, у вас теперь двое детей, сын и дочка, которые будут о вас заботиться с искренней любовью, а не потому что вы даёте им высокое положение в обществе.
На глазах Рахотепа появились слёзы, он словно осунулся, огонь жизни в глазах почти угас. Риб-адди заметил, что отец очень постарел за последнее время.
— Спасибо, моя крошка, спасибо, — закивал головой хозяин дома, целуя руку невестке и гладя её по гладко причёсанной головке, — садись-ка ты рядом со мной, милая, вот в это кресло. Подвинь-ка его поближе, Рибби. Я теперь вижу, сынок, что ты выбрал себе в жёны не только красавицу, но и хорошего человека. Тебе очень повезло, ведь красота быстро уходит. Остаётся или любящая тебя подруга, или чуждая тебе женщина с жёстким сердцем, а ведь с ней надо прожить всю жизнь, вырастить детей, а потом и встретить свою смерть. Ничего не поделаешь, дорогой, такова цена ошибки в молодые годы, когда ты одурманен только красотой и бросаешься на неё как глупый мотылёк на пламя свечи. Садись и ты поближе ко мне, ведь теперь, Рибби, ты единственный мой сын. Я не намерен отпускать тебя далеко от себя из этого родного теперь для вас обоих дома.
В это время в зал вошла высокая, худая женщина в великолепном белом льняном платье, украшенном тончайшим узором из серебряных и золотых нитей. Женщина была буквально увешана драгоценностями. Однако устало презрительное выражение на неприветливом, морщинистом лице говорило о том, что внучатой племяннице покойного фараона Хоремхеба всё это великолепие отнюдь не доставляет удовольствия. Нуфрет дала поцеловать свою худую, жилистую руку молодым людям и уселась в кресло хозяйки дома по левую руку от Рахотепа. Она несколько ревниво осмотрела жену Риб-адди и спросила, облокотившись на резную в виде грифона ручку кресла: