— Кто бы мог подумать, что битва, в которой египтянам так досталось от хеттов, будет кормить нас целых тридцать пять лет? — говорил Хеви, склоняясь над глиняной кружкой, полной хорошего местного вина. Оно было не хуже финикийского, а стоило вдвое дешевле. У художника совсем поседела и поредела непокорная шевелюра, но он продолжал её собирать в сильно отощавший конский хвост на затылке.
— И кормить неплохо, — расхохотался Пахар, ставший лысым толстячком, всегда пребывающим в отличном настроении. Это было потому, что он периодически прикладывался к фляжке с вином, которую обычно носил у себя на поясе.
— Хватит болтать об этой проклятой битве. — Бухафу ударил кулачищем по столу, за которым сидел. — Как я о ней вспоминаю, так перед глазами всплывает тот азиат, что вырвал у меня из уха серьгу с рубином.
Только Бухафу почти не изменился. Он был всё таким же огромным и свирепым, лишь густые волосы изрядно поседели.
— Эх, хорошо бы залезть в какую-нибудь могилку человечка познатнее! — мечтательно протянул каменотёс и осушил очередную кружку вина.
— Всё, Бухафу, мы уже своё отлазили, — печально улыбнулся Хеви, — нам, старикам, пора уходить на покой, уступать место молодёжи, — он кивнул на парней, сидевших неподалёку.
— Вот это неправда! — взревел Бухафу, вскочив на ноги. Сейчас он напоминал огромную гориллу с седой щетиной на груди.
Каменщик-разбойник схватил в охапку первую подвернувшуюся под руку девицу и потащил её в угол на низкое ложе.
— Да я ещё дам фору молодым губошлёпам во всём — от кулачного боя до баб! — рычал он.
— Ну, этим ты молодости себе не вернёшь, — бросил, снисходительно улыбаясь, Хеви, лениво рисуя кисточкой на крупных черепках битых сосудов и на плоских камнях известняка скабрёзные и сатирические картинки.
Посетители притона и девицы с прислугой столпились, как обычно, вокруг художника, хохоча до упаду над живыми, сдобренными солёным юмором сценками, оживавшими под кистью. Когда Хеви закончил рисовать и щедро роздал свои рисунки окружающим ценителям его подпольного творчества, он вдруг услышал перебранку воинов, пьющих вино за соседними столами. Один воин, явно азиатского происхождения, произнёс, обращаясь к шерданам из конвоя фараона, фразу, которая насторожила художника:
— Вы наглые подлые псы, скоро узнаете, что почём! Когда мой господин станет фараоном, вы мне будете лизать пятки, — говорил азиат, грозя кулаком воину-шердану из гвардии фараона, которая охраняла дворец властителя Египта.
— Это произойдёт не раньше, чем Нил потечёт вспять, — расхохотался шердан. — У фараона есть сыновья постарше твоего хеттского ублюдка. Уж кому не стать фараоном, так это царевичу Рамери, как бы этого ни добивалась его маменька, хеттская волчица Арианна.
— Да я завтра вырву твой поганый язык и положу его под ноги нового фараона Рамери! — заорал подвыпивший хеттский воин из свиты царицы Египта Маатнофрура, так уже много лет на местный лад называли бывшую принцессу Арианну.
— Хватит болтать, дурак ты пьяный! — прикрикнули сидящие рядом хеттские воины, бесцеремонно выволакивая бузотёра на улицу. Там они окунули его с головой в канаву с проточной водой, ругая на чём свет стоит. Затем хетты поспешно направились в северную часть города, где находились дворцы членов семьи фараона и прочей знати.
— Да я только немного выпил винца, так для храбрости. Ведь опасное дело предстоит. И подумать-то о нём страшно! — оправдывался на ходу перед своими приятелями протрезвевший забияка.
За хеттскими воинами бесшумно, как тень, шагал художник. Во дворце царицы Маатнофрура-Арианны, в который вошли хетты, царило необычное для этого часа оживление. Хеви, подумав, поспешил на виллу, где жил визирь Риб-адди, секретным агентом которого художник был уже много лет.
2
А во дворце тем временем шли последние приготовления к государственному перевороту, который решила осуществить супруга фараона. Но отнюдь не все разделяли уверенность в успехе задуманного мероприятия.
— Да ты просто взбесилась, Арианна, раз такое удумала! — бросала своей госпоже гневные слова старая подруга-служанка и вечная спутница Нинатта. Её седые волосы вылезли из-под криво сидящего на голове парика, круглые щёки раскраснелись.
— А ты помалкивай, Нинатта. Ишь, взяла манеру мне указывать! — огрызалась царица, надевая на себя последние драгоценности. Арианна была очень хороша в чёрном закрытом на груди хеттском платье с серебряной вышивкой. На высоком лбу блестела алмазная диадема. Арианне было уже больше пятидесяти лет, но она была всё ещё прекрасна, если не юной красотой любовницы, которая безвозвратно осталась в прошлом, то величавой зрелостью.