— Обними меня, Рибби, покрепче, я так по тебе соскучилась, — ворковала девушка, покрывая поцелуями лицо, шею, плечи юноши. — Не бойся, здесь нас никто не увидит.
Южный темперамент юного писца, освободившись от сковывающего контроля запутавшегося в противоречивых мыслях и ощущениях разума, наконец-то вспыхнул, и он так стиснул в объятиях девицу, что та чуть не задохнулась. Почувствовав, что её укладывают на деревянную скамейку и задирают платье, Рахмира оттолкнула разошедшегося жениха и по-женски непоследовательно вскрикнула:
— О, боже, ты с ума сошёл, Рибби, ведь здесь нас могут увидеть!
— Да нет никого поблизости, и темно уже, — проворчал распалившийся юноша, пыхтя, как молодой буйвол. — Да и ты только что сама сказала, что здесь нас никто не увидит.
— Нет, нет, — пропищала девица, — только не здесь, не сходи с ума, милый. На днях я буду спать на крыше вон в том флигеле, показала она рукой в сторону пристроек к большому дому, — тогда ты опять придёшь ко мне и никто нам не помешает.
— Фу-ух, — отдувался недовольный Риб-адди, вновь натягивая набедренную повязку, — с вами, женщинами, не соскучишься: то обними, то не обнимай, то не увидят, то увидят...
Рахмира, приводя в порядок своё платье и тоже переводя дыхание, вдруг насторожилась:
— О каких это женщинах ты говоришь? — она вцепилась острыми коготками в локоть жениха. — У тебя что, кто-то есть? Ты завёл себе любовницу?
— Ой, да ты мне руку насквозь ногтями-то проткнёшь, — скривил губы юноша. — Нет никого у меня!
— Рибби, не лги мне, признайся, ты спутался с ливийкой Маей? — повысила голос девушка.
— Да ты что белены, Рахмира, объелась? Какая Мая? Да и откуда ты знаешь о Мае? Кто-то из слуг тебе эту чушь сболтнул?
— Значит, всё же спутался? — Девица взмахнула рукой, на которой тускло в сумерках блестели золотые браслеты. — Да я вам обоим глаза повыцарапаю! — взвизгнула Рахмира, уже совершенно потеряв голову от ревности.
— Перестань, дурочка, — рявкнул Риб-адди — и обнял невесту. — А ну успокойся! Не было у меня ничего с этой ливийкой, опомнись, не сходи с ума по пустякам, она же простая рабыня.
Рахмира несколько раз дёрнулась в объятиях юноши и расплакалась.
— Господи, Рибби, как я тебя люблю! — шептала она, прижавшись лицом к груди желанного. — Я прямо с ума схожу, когда думаю о том, что тебя кто-то может у меня украсть, — теперь уже девушка обхватила юношу руками и так сжала, что у её любимого аж рёбра захрустели.
— Послушай, пока ты меня совсем не придушила в своих объятиях, как кошка мышку, пойдём-ка по домам, — предложил Риб-адди. — Уже темнеет, баиньки пора.
— Как я хочу, чтобы мы не расставались, — всхлипнула девушка. — Когда же будет наша свадьба? Ты говорил со своим отцом?
— Говорил. Он одобрил, но предупредил, что надо подождать, когда получу свою первую должность.
— Но ты её уже получил, вот пускай завтра же и придёт к нам поговорить с дядей Меху. Я уверена, что он противиться не будет.
— Есть одно препятствие, — сказал Риб-адди. — Мне, наверно, придётся в ближайшее время поехать в Финикию, сопровождать караван с хлебом и новобранцами к войску фараона.
— О, господи! И долго ты будешь отсутствовать?
— Полгода — это минимум.
— Будь прокляты все караваны, новобранцы и войны! Но разве кроме тебя никого послать не могут?
— Именно мне надо ехать, дорогая! Больше, к сожалению, я тебе ничего сказать не могу. Не спрашивай меня. Такова уж наша судьба. Но как только я вернусь из похода, обещаю тебе, что мы сразу же сыграем свадьбу, — заверил Риб-адди свою невесту. В этот момент он и сам был уверен, что страстно желает этого.
Молодые люди неохотно пошли по дорожке к дому.
— Я к тебе пришлю служанку, и она скажет, когда я буду спать на крыше, — прошептала на ухо жениху Рахмира, когда они входили в дом.
Вскоре Риб-адди по тёмным кривым улочкам, сплюснутым высокими глухими стенами из сырцового кирпича, возвращался к себе. Солнце полностью зашло за сизо-фиолетовую кромку гор на западе. Над стовратными Фивами курились многочисленные дымки. После вечерней трапезы каждая семья собиралась во внутренний дворик своего жилища к водоёму. Овеваемые прохладным северным ветерком фиванцы проводили один из самых пленительных часов, соединяющих горячий удушливый день и прохладную ласковую ночь: одни играли в шашки, другие, позёвывая, сплетничали. Через час после заката Фивы засыпали. Город охраняла только ночная стража, да ещё египетские гуси, дремлющие почти в каждом дворе на одной лапе и чутко поднимающие голову из-под крыла при малейшем шорохе или особенно громком завывании шакалов, доносящихся из приграничных пустынь и саванн. А в тёмном, ночном, почти всегда безоблачном небе таинственно мерцали крупные звёзды.