— А что стало с Нефертити?
— Она, бедняжка, умерла, буквально несколько месяцев не дождавшись прихода Хоремхеба в пустыне, куда её заточил фараон Эйе. Я это хорошо знаю, так как был в её свите простым писарем.
Унуамон пристально посмотрел в круглое, морщинистое лицо своего тестя.
— Уж не вы ли, папочка, поспособствовали её отходу в царство Осириса?
Синунхет хрипло расхохотался.
— Не будем ворошить мумии, зятёк, пусть себе спят спокойно, бедолаги, а нам надо думать о себе, а не о тех, кто давно уже превратился в прах, — визирь наклонился к самому уху Унуамона. — Ты, дурак, даже про себя о своих предположениях и не заикайся! Если до Хоремхеба дойдёт такой слушок, то он встанет со своего смертного ложа, даже за минуту до смерти, и зарежет меня как последнюю свинью, а вас прикажет посадить на колы перед его окном и будет наслаждаться воплями, умирая. Ведь он любил царицу Нефертити, как сумасшедший. А мне он доверял и продолжает доверять без оглядки, ведь это я был его ушами и глазами в свите Нефертити. Я даже передавал его послания, приходящие из Нубии в руки царицы.
— Предварительно показав их Эйе? — рассмеялся Унуамон и дерзко взглянул в глаза своему тестю. — Теперь вы у меня в руках, папаша!
— Ах ты, гадёныш! — взмахнул большим кулаком над яйцеобразным, в капельках пота, бритым черепом своего родственника Синунхет. — Видно, я тебя недооценил: ты мерзавец более высокого полёта, чем я думал до этого разговора. Но это ничего не значит, — визирь так и не ударил Унуамона. — Сейчас мы в одной лодке, и дороги назад у нас нет. Я уже отдал приказ своим людям приготовиться к отплытию в Нижний Египет. Там они окружат сельскую усадьбу Парамеса, и как только Хоремхеб приплывёт к своему сыночку, ловушка захлопнется. Мы перебьём завтра всю эту семейку, не оставив даже грудных детёнышей. И послезавтра ты будешь фараоном!
— Или мы с тобой, папаша, будем корчиться на кольях, — добавил, кривясь словно от боли Унуамон. — Ну и втянули вы меня в историю. Ладно, чему быть того не миновать, а мне пора домой.
Молодой аристократ привстал.
— Никуда ты отсюда не выйдешь, до того как я не вырежу всю эту змеиную семейку, — прорычал Синунхет. — Думаешь, я тебя не знаю, зятёк? Ведь сейчас же побежишь доносить на меня. Ты, сопляк, перепугался. Нет, ты у меня будешь фараоном, хочешь ты этого или не хочешь, а я буду верховным и единственным визирем.
— И я буду всё время сидеть у вас под замком, мой любвеобильный папаша? Так я вас понял?
— Ну, не совсем так, мой милый зятёк, — расхохотался визирь хриплым смехом, от которого у его родственника забегали холодные мурашки по спине. — Изредка я буду тебе позволять выходить в сад, но под надёжной охраной, ведь нашего владыку беречь надо.
Синунхет хлопнул в ладоши. Из-за портьеры показались два огромных негра с кинжалами за поясами коротких алых набедренных повязок и с дубинками в руках.
— Уведите его! — коротко приказал визирь и, глядя на унылую фигуру удаляющегося зятя в проёме секретной двери, обнаружившейся за нарядной портьерой на стене, налил себе полный золотой кубок вина. Он залпом выпил, крякнул, вытер толстые губы волосатой тыльной поверхностью кисти и добавил: — Властью никто никогда добровольно не делится, дурачок!
На следующий день фараон Хоремхеб с малой свитой отплыл от набережной Мемфиса на охоту в заросшие папирусом[17] и лотосом[18] рукава, разливающегося в разные стороны многочисленными протоками неподалёку от морского побережья Нила. Там было просто царство птиц, стаи которых уже вскоре собирались улетать на лето в свои родные края на север Европы. А неподалёку от усадьбы Парамеса в маленьком провинциальном городке уже остановился большой караван из десятка торговых судов, в трюмах которых затаились готовые на все воины визиря Синунхета. Очередной акт нескончаемой драмы борьбы за власть в Древнеегипетской империи подходил к своей кульминации!
3
Дома Рахотеп попытался пообедать, но кусок в горло не лез. Он всем своим полным, румяным телом чувствовал нависшую над ним опасность, хотя и не знал, откуда она исходит. Секретарь фараона выпил немного разбавленного виноградного вина и велел позвать Зимриду, свою любовницу, рабыню финикийку, которая четыре года назад родила сына и немного растолстела. С каждым годом она всё прочнее брала бразды правления в обширной усадьбе, заправляя всем хозяйством и властно командуя слугами, не смеющими перечить. Когда она вошла в столовую, легко шагая ножками с узкими ступнями, сверкая алыми лаковыми ноготками на пальчиках, полные груди упруго волновались под плотно обтягивающей их льняной рубашкой с пёстрым азиатским орнаментом, Рахотеп заулыбался, вскочил с хозяйского кресла, поцеловал в румяную щёку свою фактически вторую, не в пример первой, любимую жену и подошёл к большому из красного дерева сундуку, стоявшему у разрисованной голубыми цветами лотоса стены.
17
18