Египтяне начали штурм с большим подъёмом. Они подступили к тройному ряду высоких, зубчатых, серо-чёрных, каменных стен и принялись штурмовать первый. Копейщики, прикрываясь в передних рядах огромными, с человеческий рост, щитами, обшитыми толстой гиппопотамовой кожей, и двигаясь ровными колоннами, достигли наконец первой, самой невысокой стены и, закинув на неё длинные деревянные лестницы с крючьями на верхних концах, сплошным потоком полезли по ним вверх. Небольшие прямоугольные щиты были прикреплены к спинам. За пояса воины заткнули секиры, боевые топоры и мечи, в зубах крепко зажали кинжалы или широкие ножи. На стене была дорога каждая секунда, и, стремительно поднявшись, бойцы пускали сразу в ход кинжал или нож. В той давке и свалке, которая образуется наверху в первые минуты рукопашной схватки, нет даже мгновения, чтобы выхватить из-за пояса меч или боевой топор, да в сутолоке и не размахнёшься как следует. На гребне стены в эти решающие для всего приступа минуты начиналась ожесточённейшая резня, когда бойцы пускали в ход даже зубы, если кинжал вдруг застревал в рёбрах врага и не было ни возможности, ни времени во всеобщей давке вытащить его и снова пустить в дело. Но защитники крепости отлично знали, что ни в коем случае нельзя допустить египтян на стену. Поэтому-то и били с остервенением с размаху всем, что было у них в руках, по головам египетских ратников, одетых в круглые коричневые кожаные шапочки, обшитые зеленоватыми бронзовыми пластинками. В ход шли и мечи, и топоры, и кистени, и копья, и простые дубины с металлическими гвоздями, которыми, кстати, отлично орудовали местные пастухи, с озверением вымещая на египтянах свою злобу за потерянные стада овец, коз и буйволов, которых пожирала у них на глазах все эти восемь месяцев чужеземная саранча. Среди пастухов особо выделялся горообразный, весь заросший густыми чёрными волосами Дагон, авторитетный предводитель всего сельского плебса[58], загнанного в город египтянами.
— Бей их! — рычал косматый предводитель финикийского мужичья, опуская утыканную гвоздями палицу на голову очередного настырного египетского копейщика, пытающегося взобраться на стену. — Отомстим ненасытному краснозадому ворью за наших коз, овец и коров, — хрипел пастух, с жутким «е-ы-ых», вылетаемым из его глотки, разбивая вдребезги подвернувшуюся ему иноземную голову. — Пусть мясо наших буйволят встанет колом в их поганых глотках.
Разве могла какая-то кожаная шапочка, даже и в бронзовых пластинках, спасти от такого удара! Но египетские воины не прекращали напор. Они лезли и лезли вперёд. Ни оружие, ни камни, сыпавшиеся на головы и спины, не могли их остановить. Но вот сверху полилось кипящее растительное масло вместе со смолами. Оно горело на облитом человеке, и ничем невозможно было стереть эту дьявольскую смесь, которая, казалось, изрыгается самими духами зла из преисподней. А когда к этому ещё добавился расплавленный свинец и олово, пехотинцы с жуткими проклятиями отступили от стен. Защитники города, длинноволосые и бородатые, в пёстрых шерстяных одеждах и в живописных разномастных головных уборах и шлемах, казалось, собранных со всего Востока, торжествующе замахали руками, проклиная врагов и вознося благодарственные молитвы многочисленным финикийским богам. Самой заметной была высокая импозантная фигура в пурпурных одеяниях. Это был верховный жрец Сидона Керет, совмещавший со своей высокой религиозной должностью и царский скипетр. Правда, его власть в военной и гражданской сферах была значительно ограничена Народным собранием полноправных граждан городской общины и Советом десяти, составленных из богатейших и влиятельнейших олигархов города, заправляющих почти всеми делами от имени избравшего их народа. Он возжигал смолистые курения на жаровне и воздевал руки к небесам, призывая благословение богов и их помощь сидонянам. Худое лицо с крючковатым носом горело огнём фанатичной веры. К жрецу подвели только что пленённого египетского копейщика. Он пошатывался, зажимая кровоточащую рану на голове.
— Да будут к нам благословенны боги и впредь! — возбуждённо затряс своей длинной узкой бородкой Керет и вновь взмахнул жаровней, из которой вырвались клубы ароматного густого бело-серого дыма.
Один из воинов, сопровождающих царя Сидона, передал, почтительно кланяясь, верховному жрецу большую, сверкающую золотом секиру и забрал жаровню.
— Примите, о наши владыки, Баал[59] и Анат[60], эту скромную жертву, — возопил Керет, взмахнул секирой и опустил её на пленного, который, покорно склонив голову, стоял на коленях. Блеснувшая на солнце секира разрубила несчастного копейщика почти до пояса. Густая багрового цвета струя крови ударила в царя Сидона из перерубленной артерии. Керет протёр залитые горячей кровью глаза и продолжил с привычной аккуратностью рубить на куски агонизирующую жертву. Скоро части ещё трепещущей человеческой плоти разбросали со стен города, как и положено было по старинному финикийскому обычаю.
58
59
60